Елена Бузько - «Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

Рассказ Макара в окончательном варианте романа об «одном великого ума человеке», живущем в Геннадиевой пустыни, также заимствован из «Сказания». Герой повествования Макара — некий Петр Валерьяныч «обязаться браком не захотел», а жил «возлюбив тихие и безмолвные пристанища и чувства свои от мирских сует успокоив», но привык к табаку настолько, что не мог победить страсть к трубке в течение десяти лет. О привычке к табаку как о страсти, которую очень трудно изжить, Парфений в своей книге повествует неоднократно. Этот мотив «Сказания» в тексте «Подростка» приобретает особый оттенок: привычка к табаку — ключ к характеристике человека «из господского» и «ученого звания», человека, в коем «ума гущина, а сердце неспокойное» (13, 289). Не случайно в словах Аркадия содержится намек на сходство Петра Валерьяновича с Версиловым. Подобным оторванным от «почвы» персонажам далеко до истинного благообразия Долгорукого. Идеям Аркадия и Версилова противостоят в романе христианские ценности и народная мудрость, хранителем и носителем которых выступает Макар Иванович.

Подросток замечает в Макаре «чрезвычайное чистосердечие», «отсутствие малейшего самолюбия» и «почти безгрешное сердце». Речь Макара сразу же привлекает внимание Аркадия: «Он <���Макар> говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением», но «больше всего любил умиление, а потому и всё на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи» (13, 309). Но не только «невинность простодушия» движет Макаром в его желании говорить, в нем «как бы выглядывал пропагандист», — уточняет Аркадий (13, 302).

Характеристика Макара, исходящая из уст Версилова и Подростка, соответствует представлению о герое самого автора романа: Версилов встретил в Макаре Ивановиче «какое-то благодушие, ровность характера и <���…> чуть не веселость», «скромную почтительность, которая необходима для высшего равенства» и «высшую порядочность» (13, 108–109). Кажется, что Макар некоторыми особенностями своего характера напоминает Парфения, точнее созданный в «Сказании» образ автора. К тому же высказывание Версилова об умении Долгорукого говорить «в высшей степени дело, и говорить превосходно <���…> без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди» (13, 108), можно с большим основанием принять за оценку писательской манеры Парфения самим Достоевским.

Очень вероятно, что своей «хорошо организованной душой» герой Достоевского может быть обязан автору-герою «Ска зания». Плетнев полагал, что сам образ Макара Долгорукого на три четверти заимствован из Парфения [362]. При этом ученый имел в виду не столько стилистическую близость речевой манеры Макара и повествования Парфения, сколько глубокую общность их мировосприятий, сходство их нравственного облика. Однако подробное рассмотрение Макара как литературного персонажа не позволяет соотнести личность Парфения с образом Долгорукого. В той характеристике, которую Аркадий дает Макару, много черт, вовсе автору «Сказания» не свойственных, либо же совсем к нему не относящихся: «…находила иногда на него <���Макара Ивановича> какая-то как бы болезненная восторженность, какая-то как бы болезненность умиления, — отчасти, полагаю, и оттого, что лихорадка, по-настоящему говоря, не покидала его во все время; но благообразию это не мешало. Были и контрасты: рядом с удивительным простодушием <���…> уживалась в нем и какая-то хитрая тонкость, всего чаще в полемических сшибках. А полемику он любил, но иногда лишь и своеобразно. Видно было, что он много исходил по России, много переслушал <���…> больше всего он любил умиление, а потому и все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи. Вообще рассказывать очень любил. Много я от него переслушал и о собственных его странствиях, и разных легенд из жизни самых древнейших «подвижников». Незнаком я с этим, но думаю, что он много перевирал из этих легенд, усвоив их большею частью из устных же рассказов простонародья. Просто невозможно было допустить иных вещей. Но рядом с очевидными переделками или просто с враньем всегда мелькало какое-то удивительное целое, полное народного чувства и всегда умилительное…» (13, 309).

Наши наблюдения позволяют говорить о том, что сопоставление миропредставлений автора «Сказания» и Макара Долгорукого не вполне оправданно; напомним, что среди литературных прообразов героя Достоевского и некрасовский Влас, и толстовский Платон Каратаев. Несомненно и то, что благообразие Долгорукого имеет общие черты с о. Тихоном («Бесы») и о. Зосимой («Братья Карамазовы»).

Очевидно, что для автора «Подростка» в образе Макара не только воплощены лучшие народные черты, но и заключены дорогие для Достоевского представления о Боге, о мире и человеке. В словах Макара о тайне Божьего творения («Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой былинке эта самая тайна заключена. Птичка ли малая поет, али звезды всем сонмом на небе блещут в ночи — все одна эта тайна, одинаковая. А всех большая тайна — в том, что душу человека на том свете ожидает» (13, 287) нетрудно увидеть сходство с поучением старца Зосимы («…разговорились мы о красе мира сего Божьего и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами <���…> все хорошо и великолепно, потому что все истина» (14, 267). Здесь уместно вспомнить и о том, что разговор Макара с Аркадием о тайне Божьего мира происходит на фоне заходящего солнца. Сокровенный монолог героя сопровождают солнечные лучи, т. е. тот символ Божественного присутствия, который проходит через все художественное творчество Достоевского.

Высказывания Долгорукого оказываются очень близки в смысловом отношении к приведенному нами выше монологу Марьи Тимофеевны. Солнечный закат, описанный героиней ярко и образно, и тут подчеркивает уникальность миросозерцания Хромоножки: «Уйду я бывало на берег к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с другой наша острая гора, так и зовут ее горой острою. Взойду я на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего. Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное <���…> Хорошо да грустно. Повернусь я опять назад к востоку, а тень-то, тень-то от нашей горы далеко по озеру, как стрела бежит, узкая, длинная-длинная и на версту дальше, до самого на озере острова, и тот каменный остров совсем как есть пополам его перережет, и как перережет пополам, тут и солнце совсем зайдет и все вдруг погаснет. Тут и я начну совсем тосковать, тут вдруг и память придет, боюсь сумраку, Шатушка» (10, 116–117).