Михаил Ямпольский - Пригов. Очерки художественного номинализма

В сфере высказываний не существует ни возможного, ни виртуального; тут все реально, а вся реальность здесь явлена: в счет идет лишь то, что было сформулировано в таком‐то месте, в такой‐то момент, с такими‐то лакунами и пробелами [365].

Пригов вполне сознательно удаляет из текста «метафизическую» двойственность языка. Высказывание у него может разворачиваться без всякой связи со «смыслом», идеальным содержанием, репрезентацией:

Берем, например:

Актюбинск

Переворачивая вокруг оси вращения, идущей от нас через Ю, а затем вокруг оси вращения, идущей параллельно позиции взгляда через центр всех букв, и получаем:

Кснибютка

Затем заводим нечетные позиции за спину четным и получаем:

СИЮК

(А принимает нулевое значение) [366] – и т. д.

Именно в такой системе места букв разметка ими пространства приобретает совершенно особое значение.

В таких высказываниях исчезает различие между идеальным и материальным. Еще раз напомню, что когда‐то Соссюр утверждал, что

язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль – его лицевая сторона, а звук – оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную [367].

В высказывании типа AZERT никакой лицевой стороны нет, вернее, не существует двух сторон знака. Знак оказывается расположенным на поверхности, никак не соотнесенной с оборотной стороной. Делёз вслед за стоиками предложил считать смысл возникающим из некоей разметки поверхности, не имеющей оборотной стороны. Такая поверхность зато может изгибаться и сопрягать в складках нанесенные на нее элементы различных серий. Смысл возникает на поверхности в виде неких событий , которые не отражают внутренней сущности тел, лежащих под поверхностью. Эти события Делёз называл «бестелесными сущностями». Пример такой сущности он взял из уже упомянутой мной книги Эмиля Брейе о логике стоиков:

Когда скальпель рассекает плоть, одно тело сообщает другому не новое свойство, а новый атрибут – «быть порезанным». Этот атрибут не означает какого‐либо реального качества… наоборот, он всегда выражен глаголом, подразумевающим не бытие, а способ бытия. ‹…› Такой способ бытия находится где‐то на грани, на поверхности того бытия, чья природа не способна к изменению. Фактически этот способ не является чем‐то активным или пассивным, ибо пассивность предполагала бы некую телесную природу, подвергающуюся воздействию. Это чистый и простой результат, или эффект, которому нельзя придать какой‐либо статус среди того, что обладает бытием… [368]

Пригов перенимает у стоиков и Делёза «порез» на поверхности как знак симулятивности:

…вроде бы вдоль всего тела сверху донизу загорелись по коже какие‐то порезы, насеченные елочкой. Они не столько болели, сколько зудели, покрывая тело как бы отдельной, обнимающей его, вернее, обрисовывающей на минимальном отстоянии горящей пленкой (РИД, с. 42).

Боль бы отсылала к внутреннему состоянию тела, а зуд – это чистая форма самообнаружения кожи, пленки.

Возникающие таким образом смысловые образования Делёз называл симулякрами, чтобы отличить их от платоновских копий. Копия у Платона соотносится с идеей и через нее получает идентичность. Ее основание – сходство (с идеей). Симулякр не соотнесен ни с какой идеей, он, как поверхностное событие, порез, нисколько не отражает и внутренней природы тела, скрытого под поверхностью. Симулякром можно, например, считать аполлоническую грезу у Ницше, которая маскирует дионисийский хаос за ней. Хаос никак не отражается в этой грезе, она его не репрезентирует, не имеет с ним сходства. Греза – чистый самодостаточный симулякр, маска. Поверхности у Пригова, как у стоиков, совершенно отделены от внутреннего, никак его не репрезентируют:

Но, заходя с другой стороны, вы ничего не обнаруживали, кроме обычной, гладко натянутой кожи, никак не реагирующей на прямо‐таки трагические, катастрофические события, происходящие на оборотной стороне того же самого тела (ЖВМ, с. 205).

Этот образ особенно важен, он указывает на то, что катастрофа, хаос вовсе не противоречат явлению симулякров, но, наоборот, их порождают, как дионисийский хаос у Ницше порождал аполлоническую видимость – Schein.

Симулякры – центральная тема приговского «Рената и Дракона», и здесь симулякры являются в полном наборе своих существенных черт. Они, например, связываются с чистой буквенной разметкой пространства по типу букв на клавиатуре. В какой‐то момент Ренат порождает симулякр, который плывет в воздухе,

улыбаясь и вынимая откуда‐то и отпуская от себя гигантские дымчатые и исчезающие в густом, влажном и перегретом индийском воздухе, прозрачно-поблескивающие, словно мыльные пузыри, внутри которых различались буквы русского алфавита – К, Ф, М, Ф, З. И затем почему‐то два раза И. Потом Т и Е. Потом выплыла буква М. Посомневавшись, ее идентифицировали как букву латинского алфавита (РИД, с. 59–60).

Буква идентифицируется не через включенность в имеющее смысл слово, но произвольно, так как нет правила, которое бы приписывало ее тому или иному контексту и даже алфавиту.

Симулякры в книге являют себя в виде пленок, оболочек, облегающих поверхностей, не имеющих лежащей под ними телесности. И пленки эти часто неотделимы от текстов, которые уподобляются просто знакам на поверхности. В какой‐то момент является даже фантом Блока, читающего стихи:

Звуки его стихов обволакивали слушателей и, словно снимая с них какую‐то оборонительную пленку, свертывали ее невидимым клубящимся облаком и уносили в сырое мечущееся заоконное пространство (РИД, с. 76).

Марта в романе занимается расчерчиванием поверхностей бумаги, которая постоянно сворачивается, изгибается, образует складки и интегрирует в себя саму Марту, ее фантомное тело:

Рулон все время закручивался, сбегаясь к центру, почти полностью укрывая изображение, да и саму склонившуюся Марту. ‹…› Свитки бумаги с треском и шумом разлетались вдаль, обнаруживая по своему центру слабые карандашные пометки и взлохмаченную голову сосредоточенной над ними Марты. ‹…› Матовый желтоватый круг света от настольной лампы образовывал странную конфигурацию, составленную из углового края бумаги, пальцев рук, части скулы и краешка Мартиного носа (РИД, с. 93–94).

Все эти пленочно-фантомно-буквенные образования, как точно заметил Делёз, – не что иное как «эффект, которому нельзя придать какой‐либо статус среди того, что обладает бытием…». Эти образования относятся к тому, что Алексиус Майнонг называл «предметами» «бытийно свободной» (daseinsfrei) науки [369]. Такие бытийно свободные предметы, неопределимое «нечто», безразличны к существованию или несуществованию, к жизни и смерти и в этом смысле они трансцендируют различие между сущностями и существованиями, о котором шла речь. Для того, чтобы знаки обрели существование, они должны трансформироваться в режиме транзитности, перейти из одного пространства в другое или пронзить поверхность, отделяющую их от сущего.