Арам Асоян - Пушкин ad marginem

Так, эпиграмматические стихи в зоне Онегина, как правило ситуативны; их пафос определен сферой бытового общения Онегина, и адресаты зачастую персонифицированы, а не только конкретны. И в этом проявляется эмпиричность онегинского мышления, неспособность героя возвыситься до понимания истинных причин своей хандры и своей трагедии.

В язвительных выпадах Онегина и эпиграммах автора-персонажа есть очевидное сходство, это люди одного круга и одних пристрастий – недаром они приятели, но тем не менее в злословии этих лиц обнаруживается различие их сознаний. Мысль Онегина не поднимается до обобщений, она возникает в обстоятельствах конкретной ситуации и с нею же умирает:

Мир этого текста замкнут, он не возбуждает ассоциаций о той другой, незавершенной действительности, с которой «списан» роман.

Между тем мысль автора-приятеля Евгения очень часто легко и различными способами выходит за рамки конкретной ситуации, обогащает, расширяет ее смысл:

Официальная формула бюрократического языка – «Служив отлично, благородно» [134]– как раз и размыкает текст, обеспечивая его контакт с жизнью, которая находится за пределами романа. И это происходит потому, что сама формула принадлежит теперь сразу двум мирам: миру постоянно становящейся и развивающейся действительности, где она рождена, и миру, сотворенному сознанием поэта.

Подобный переход в «нерукотворную» действительность осуществляется и благодаря эмблематическим качествам имени литературного героя, которое, воскрешая в памяти иную художественную реальность, созданную каким-либо предшественником поэта, воспринимается в тексте «Евгения Онегина» как знак не только романной жизни:

Оговорка в конце эпиграмматических стихов еще раз переключает бытие изображаемого героя вовне, потому что она обращена к собеседнику говорящего, читателю, местонахождение которого мыслится за пределами «романа героев». Правда, на самом деле этого читателя нет, он постулируется, конструируется словом, которое обращено к нему, но роль этого адресата высказывания полна значения; от его предполагаемого внимания зависит характер и стиль изображения. Так диалогические отношения читателя и автора-персонажа оказываются диалогическим контактом романа с саморазвивающейся, неготовой действительностью [135].

Подобной оговоркой, дополнением к сказанному в эпиграмме становится пуант, он переводит изображаемое в иной ценностно-временной план; событие или лицо видится при этом с другой точки зрения. Именно поэтому эпиграмма более, чем какой-либо другой жанр, способна воплощать диалогические связи. Возможность диалога заключена в структурном принципе этого жанра, обусловлена двухчастным делением текста на экспозицию и разрешение. В текстах же «Онегина» пуант нередко строится на перемещении точки зрения даже за пределы «романа героев», благодаря чему происходит сближение автора– персонажа с читателем, а вся эпиграмматическая ситуация приобретает расширительный смысл, оказывается включенной во внероманную действительность, в жизнь «без начала и конца».

Такой эффект пуанта (см. последний стих) сообщает героям романа особую реальность, подобную реальности самой жизни; сотворенные, они как бы обретают независимое существование. С другой стороны, сам автор-персонаж становится связующим звеном между условным миром романа и миром подлинных людей и событий, что особенно очевидно предстает в эпиграмматических стихах:

Вкрапления в стихи имен реальных лиц выполняли, как отмечал исследователь, «важную стилистическую функцию: автор романа все время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей включенности в текст» [136].

Вместе с тем собственные имена невыдуманных лиц совершенно не случайно отсутствуют в зоне Автора. Эти различия обусловлены тем, что эпиграммы автора-персонажа направлены на явления близкой ему среды, поэтому и возможен интимный контакт с читателем. Автор– персонаж, хотя и вступает в непосредственные отношения с действительностью, лежащей за пределами «романа героев», все же ограничен в общении с нею своим укоренением в узкосословной культуре и своим социальным статусом. Что касается эпиграмм Автора, то в них упоминания частных лиц нет и не может быть, потому что они служат для введения в роман (не в «роман героев») самых широких и разнообразных пластов действительности [137]. Единственным исключением здесь может быть сам Автор, чье сознание адекватно духовному содержанию всей жизни нации. Конечно, эта действительность входила в произведения не иначе, как через слово, и эпиграмма – жанр, наиболее склонный к реализации свободы устного общения, шире каких-либо других жанров открывала доступ в роман такой лексике и таким языковым формам. Которые раньше считались запретными для высокой литературы:

Кстати, только в этой эпиграмме, – из тех, что расположены в зоне Автора, – изображаемое явление отнесено к прошлому. И это закономерно, потому что в обращении к настоящему заключается жанровая особенность эпиграммы (ср.: обращение к минувшему – характерная черта эпитафии). Именно поэтому эпиграмматические стихи так органично вписывались в роман, ориентированный на современность. Но ориентация на современность исключала какую-либо дистанцию, с которой всегда была связана идеализация действительности. Не случайно дистанция так характерна для эпоса и предания.

Между тем именно смех «обладает замечательной способностью приближать предмет… уничтожает пиетет перед предметом… Смех – существеннейший фактор той предпосылки бесстрашия, без которой невозможно реалистическое постижение мира» [138]. В этом еще одна причина использования автором романа в стихах фамильярных жанров и, в частности, эпиграммы, которая снимала всякую «иерархическую, ценностно-удаляющую дистанцию» (Бахтин). В результате Автор и изображаемый мир оказывались в одних и тех же ценностно-временных измерениях: