Сергей Наровчатов - Необычное литературоведение

Вообще говоря, установление реальных прототипов многих героев многих мифов так же возможно, как и подтверждения отдельных событии, легших в основу отдельных легенд. Может быть, отважный мореплаватель Одиссей и царица амазонок Антиопа были такими же историческими лицами, как Магеллан и Екатерина II. Может быть, Атлантида действительно была прабабушкой современных цивилизаций, и будущие «наутилусы» еще разыщут ее каменные летописи на океанском дне. Месопотамский потоп, прообраз библейского, оказался истинным событием — раскопки в Уре установили этот факт. Землетрясение, погубившее Атлантиду, тоже может когда-нибудь подтвердиться.

Но, повторяем, ошибся бы тот, кто в каждом мифе стал искать зашифрованное сообщение об исторических лицах и событиях. Подавляющее число мифов всех времен и народов строится на совершенно другой, более древней основе. Реально существовавшие люди с их реальными поступками могли включаться в устоявшуюся мифологическую систему на правах как бы новых действующих лиц в старой пьесе. Геракл и Тесей совершали свои подвиги в мире Зевса и Геры — фигур уже совершенно мифических и куда более древних, чем сами герои. Мир этот был создан задолго до них, и они подчинялись его законам. А законы были такие, что Зевс, например, запросто мог в своих видах превратить облюбованную им красавицу в корову, и никто этому особенно не удивлялся. Живя рядом с такими явлениями, хочешь не хочешь, надо было по ним равняться. И Гераклу миф отдавал на изничтожение лернейскую гидру, а Тесею — минотавра. И происходило совсем обратное тому, что нам желалось бы, — не реальность поглощала миф, а миф поглощал реальность. Так самые реальные лица и события, если они попадали в сферу действия мифа, неизбежно приобретали сказочный характер. Заметьте также, что герои могли стать и становились богами, но боги никогда не низводились до степени героев.

Ничем не заполнимая пропасть лежит между современным научным мышлением и мышлением мифическим. И очень трудно перекинуть мостки в этот поистине забытый мир. Казалось бы, такие мостки могла навести поэзия. Она, как и мифология, оперирует образами, и в общих чертах воображаемый ее мир сходен с миром мифическим. На самом деле художественный образ совсем иное, чем мифический образ, а художественное мышление не совпадает с мифическим.

Встречая в поэзии то или иное сравнение и определение, мы и помним и подразумеваем за ним условное и переносное значение. Горячее, жаркое, вспыльчивое сердце для нас привычный образ, определяющий душевные качества человека. Никому в голову не придет воспринимать его буквально. Того, кто заинтересовался бы температурой этого «горячего» сердца и указал на его огнеопасность, мы приняли бы за неумелого остряка. Но четыре века назад у нас на Руси произошел следующий случай. В июле 1547 года, наутро после страшного пожара, опустошившего Москву, Иван Васильевич Грозный поехал с боярами навестить митрополита в Новоспасский монастырь. Здесь царский духовник, благовещенский протопоп Федор Бармин, боярин князь Федор Скопин-Шуйский, Иван Петрович Челядин начали говорить, что Москва сгорела волшебством: чародеи вынимали сердца человеческие, мочили их в воде, водою этою кропили по улицам — от этого Москва и сгорела. Царь велел разыскать дело; розыск вели таким образом: 26-го числа, в воскресенье, на пятый день после пожара, бояре поехали в Кремль, на площадь к Успенскому собору, собрали черных людей и начали спрашивать, кто зажигал Москву. В толпе закричали: «Княгиня Анна Глинская со своими детьми волхвовала: вынимала сердца человеческие, да клала в воду, да тою водою, ездя по Москве, кропила, оттого Москва и выгорела». Черные люди говорили это потому, что Глинские были у государя в приближении и жаловании, от их людей черным людям насильство и грабеж, а Глинские людей своих не унимали.

Так об этом рассказывается в «Истории России» С. М. Соловьева, и мы видим в этом случае совсем иное представление о горючих качествах сердца, чем в наши времена. От простолюдина до боярина все убеждены в том, что человеческие сердца такой опасной функцией обладают. Вопрос был лишь в том, кто мог использовать это криминальное свойство в своих целях. Бояре, злобясь на временщиков Глинских, обвинили их в этом страшном деле. Одного из них толпа, подстрекаемая боярами, растерзала, а других от такой участи упас царь. Но упас он их не по вздорности обвинения, а совсем по другим мотивам. Анна Глинская была его родной бабкой, а народу московскому нельзя было давать потачку к бунту, да притом еще против царской крови.

Мифическое мышление отождествляло образ с его буквальным значением; жаркое, горячее, горящее сердце действительно могло вызвать реальный пожар, от которого выгорело пол-Москвы. Надо заметить, что все это происходило не на заре истории, а в XVI веке, когда давно уже существовали религия и философия, наука и искусство. И все же мифическое мышление, куда более древнее, чем они, продолжало управлять человеческими действиями.

Итак, миф не символ и не аллегория, его образная система имеет буквальный, а не переносный характер — в этом основное отличие мифического мышления от художественного. И тем не менее мифология оказала огромное влияние на развитие искусства, литературы, поэзии. Прежде всего она приучила человечество к обобщениям, без которых немыслимо художественное творчество. Первобытное мышление имело дело с разрозненными явлениями. Мифология стягивает их в единую систему, где все взаимозависимо и взаимоподчинено. Первоначально человек поклонялся отдельно солнцу, отдельно грому, отдельно ветру. Он чтил отдельный от других, свой собственный тотем — волка, медведя, оленя. Он одухотворял отдельные деревья, отдельные кусты, отдельные камни. Магический обряд имитировал лишь самую простую — «напрямик» — взаимосвязь между человеком и природой. А чтобы быть точнее — не природой в целом, а отдельным природным явлением. Разбрызгивай воду изо рта, и с неба пойдет дождь. Порази изображения зверя — поразишь самого зверя.

Мифическое сознание неизмеримо сложнее. Оно группирует явления по сходным признакам и подчиняет их общему закону. Дриады — нимфы деревьев — становятся подвластными Пану, общему богу леса; Гефест, оставаясь богом огня, становится и начальником ремесел, связанных с его использованием, — кузнечного и гончарного. Множество безымянных духов ведало множеством болезней, теперь их заменяет и объединяет Асклепий — общий бог врачевания. А все эти отраслевые боги подчиняются главному из главных — Зевсу.

Внутри этой иерархии богов и божков устанавливаются достаточно сложные связи. Род человеческий отнюдь не единственный объект внимания и забот олимпийцев. Как в современном учреждении, где служащие заняты не только ведомственными делами, но своими собственными и повседневными; Ивана Иваныча премировали, а Петру Петровичу дали выговор, Семен Семенович уходит на пенсию, а Софья Яковлевна выдает дочку замуж, Григорьев «подсиживает» Сидорова, но тому ничего не страшно, он «входит в силу», — так и на Олимпе боги входят в житейски перекрестные отношения между собой. Вполне человеческие чувства владеют ими, они завидуют и мстят друг другу, мучаются ревностью, страдают от уязвленного самолюбия, борются за первенство.