Александр Етоев - Территория книгоедства

Короче, сцена. Дядя Миша Демиденко звонит. Бывшая жена, услышав из-за двери запоздалые клятвы верности, орет в ответ, что знать не знает никакого такого пьяницы и чтобы он катился куда подальше, пока она не позвонила в милицию. И тут за дверью слышится новый голос, явно бывшему супругу не принадлежащий. Этот голос уверяет ее, что писатель Демиденко абсолютно трезв, а изъяны дяди Мишиной речи связаны с капризами атмосферы. Носитель голоса представляется Вильямом Козловым, и действительно супруга припоминает, что голос вроде бы вполне соответствует. Далее словесная эстафета снова возвращается к дяде Мише. Да, кричит Демиденко, я абсолютно трезв, и Вильям Федорович Козлов готов поклясться в этом собственным партбилетом. Так, по очереди, два голоса, Козлова и Демиденко, уговаривают бывшую супругу впустить двух запоздалых путников в дом – попить чайку и поговорить о литературе. Супруга не поддается на уговоры, и некоторое время спустя площадка перед дверью пустеет. На самом деле, никакого Вильяма Козлова перед дверью бывшей супруги не было. Это дядя Миша ловко сымитировал его голос, чтобы с помощью отмычки чужого авторитета проникнуть за заветный порог.

Продолжение этой истории следующее: назавтра бывшая жена Демиденко пишет заявление в Союз писателей о пьяных домогательствах мужа, который имел наглость ломиться в дверь ее квартиры в компании с другим членом Союза – писателем В. Козловым. И просит принять строгие меры по отношению к обоим.

Меры приняли. Для дяди Миши Демиденко, как беспартийного человека, эти меры были как с гуся вода. Безвинному же Вильяму Козлову, окончившему в 1959 году Ленинградскую ВПШ, устроили по партийной линии большой пропердон – билет, правда, не отобрали, но выговор закатили наверняка.

Вот такие непростые дела творились раньше на ленинградском литературном фронте.

Иван Козлов считается поэтом так называемого пушкинского круга, хотя возрастом и старше А. С. ровно на 20 лет. Должно быть, в круг этот его ввели потому, что какое-то недолгое время Козлов значил для просвещенных умов много больше, чем значил Пушкин. Произошло это после выхода поэмы «Чернец» в 1825 году. Вот отрывок из письма Вяземского Александру Тургеневу:

…Скажу тебе на ухо – в «Чернеце» более чувства, более размышления, чем в поэмах Пушкина.

Поэт Николай Языков пишет брату буквально следующее:

Дай Бог, чтоб он был лучше Онегина.

Из письма следует, что поэму Козлова Языков на тот момент еще не читал, но уже всем сердцем желает, чтобы та потеснила пушкинскую, и даже просит об этом Господа Бога. То ли Пушкин к тому времени всем уже порядком поднадоел и современникам хотелось другого поэтического кумира, то ли еще по каким причинам, но факт остается фактом: поэты сравнялись в славе.

Возможна и такая версия временного падения Пушкина в рейтинге 20-х годов XIX века. Дело в том, что Ивана Козлова в России тех лет называли не иначе как «русским Байроном». После выхода же первой главы «Онегина» Пушкин прослыл учеником Байрона, а раз Козлов был Байроном русским, то А. С. автоматически вставал на ступеньку ниже.

А может быть, в деле сыграл чисто человеческий фактор. Козлов был поэт слепой и считался среди ценителей кем-то вроде древнегреческого Гомера; Пушкин же имел зрение отменное и часто этим качеством похвалялся. Вот и сжалилась публика над слепцом, вот и отдала ему пальму первенства.

Правда, через пару лет Пушкин, возможно из чувства мести, взял да и украл из «Княгини Натальи Долгорукой» Козлова несколько незатейливых строк и вставил их в своего «Онегина». Конечно, в истории поэзии таких поэтических заимствований хоть пруд пруди, но все-таки нехорошо, брат Пушкин, нехорошо… Тем более когда зрячий – и у слепого.

Стихи Козлова я не буду цитировать. Единственное, что хочу добавить, – ему принадлежит авторство знаменитого «Вечернего звона», который, кстати, есть перевод с английского, из Томаса Мура.

Всё.

1. Чего веселого, необычного в нашей новой литературе ни вспомни, отовсюду лезет Козьма Прутков. Даже самые свежие (относительно) кумиры отечественной словесности не могут обойтись без него. Михаил, например, Успенский с его новеллами-устареллами разве не берет своего творческого истока от гишпанской красавицы Ослабеллы из маленькой драмы Козьмы Пруткова «Любовь и Силин»? Берет, еще как берет! И черпает из Пруткова пригоршнями, как черпали из него когда-то и Заболоцкий, и Олейников, и Введенский, и прочие небесталанные лица по Д. Хармса и Е. Шварца включительно.

Скажите, пожалуйста, чьего пера такие вот философские строки:

Кому-то услышится здесь Олейников, кому-то увидится Заболоцкий, я же отвечу прямо – это Козьма Прутков.

Весь русский литературный абсурд – и театральный, и поэтический, и любой – идет от этого триликого Януса, в котором под казенным мундиром стучали в такт друг другу три сердца: графа А. К. Толстого и двух Жемчужниковых – А. М. и В. М.

В хармсовской «Старухе» слышатся отголоски «Черепослова» и много чего другого из прутковских «драматических» сочинений.

В «спит животное собака, дремлет птица воробей» Заболоцкого проглядывается недремлющий головастик, который у задремавшего иерея похищает посох, книгу и гумиластик – то есть стирательную резинку, переводя на современный язык.

Да откройте того же Михаила Успенского, его роман «Белый хрен в конопляном поле». Найдите на страницах романа песню дона Кабальо, прочитайте и сразу же вспомните романсеро Козьмы Пруткова «Осада Памбы» («Десять лет дон Педро Гомец…»). Только добрый Козьма Прутков руками своего испанского дона награждает каплана (капеллана) Диего живым бараном, а злой Успенский устами кабальеро из песни приказывает субподрядчика и подрядчика, ответственных за халтурную постройку моста, одного повесить, а второго – засечь.

2. Если вместе собираются трое русских, это редко когда дает какой-нибудь положительный результат. Обычно встреча превращается в пьянку и кончается жестоким похмельем, перемежающимся унылыми опохмелками.

Я знаю лишь два… нет, три случая, когда трое русских, собравшись вместе, сделали для отечества полезное дело.

Первый – Илья Муромец, Алеша Попович и Добрыня Никитич, легендарные богатыри русские.

Третий – Кукрыниксы, группа художников-сатириков, прославившаяся во время войны карикатурами на немецких захватчиков.