Александр Етоев - Территория книгоедства

Сейчас даже трудно себе представить, что бывали в Европе времена, когда веселое, шутливое слово надо было защищать, что за рассказанный не при тех ушах анекдот можно было запросто загреметь на костер инквизиции и вместо обычного сапога продевать ногу в сапог испанский. Хотя что это я – «трудно себе представить». Все мы, кому нынче «за тридцать», помним случаи из жизни своих знакомых и знакомых своих знакомых, когда за рассказанный на людях анекдот – ну конечно, не на костер инквизиции, но ленинградскую прописку можно было потерять точно.

Эразм Роттердамский, как ни странно, был богословом, и уже одно это дает нам пищу для поучительных размышлений. То есть смех и Бог все-таки вещи совместимые, не правда ль? Кстати, гениальный пример такой идеальной совместимости имеем мы в Гильберте К. Честертоне, авторе несравненно веселых и несравненно религиозных романов, причем и первое, и второе существует под одним переплетом. Основное, что отвращает людей от религиозной идеи, – это тот избыток серьезности, который ей сопутствует почти повсеместно. Не знаю уж, как на Востоке, но на Западе и в России так. И будь я православным священником, я бы читал с амвона, кроме традиционной богословской догматики, книжки Зощенко, Аверченко и Юрия Коваля. И думаю, люди чаще приходили бы к вере.

И чтобы завершить эту мысль, а заодно и свой коротенький «эразматический» очерк, процитирую Мартина Лютера, великого религиозного реформатора:

На смертном одре я закажу своим сыновьям читать Эразмовы книги.

Вообще-то поэзия вещь живая, не вещь даже, хотя книжку, если ваше поэтическое творение напечатано в виде книжки, можно поскрести ногтем, попробовать на зуб переплет, втянуть носом запах буковок на бумаге и даже, чем черт не шутит, пробежаться глазами по паре-другой страниц. И как всякое живое явление, поэзия не стоит на месте, а вечно куда-то движется – зачастую непонятно куда. Если присмотреться внимательно, в этом ее движении преобладают повторяющиеся моменты, встречавшиеся в прошлом неоднократно, но в каждой из поэтических генераций воспринимаемые как нечто новое, небывалое и удивительно современное. Поэтам хочется считать себя первыми. И это правильно, потому что верно.

Любое поэтическое сегодня уже завтра делается историей. Но не всякий из живущих поэтов эту истину примеривает к себе. Я позволю себе несколько наблюдений – холодных наблюдений ума, разбавляемых иногда для разнообразия горестными заметами сердца.

Начну с цитаты:

У Кушнера, я считаю, аудитория шире, чем у меня. Это люди с культурным багажом, и их больше, чем моих читателей, хотя я пишу о более простых вещах. Может быть, дело в том, что стихи Кушнера больше похожи на стихи, чем мои. Имеют значение чисто формальные вещи: чтобы было красиво, гладко, поэтично. Чтобы «хруст французской булки» присутствовал.

Это я процитировал московского поэта Андрея Родионова, сравнивающего читательские аудитории – Кушнера и свою. Родионов-поэт мне нравится, против Кушнера я тоже ничего не имею, а цитату я привел с умыслом. Родионов, говоря о вещах формальных, имеет в виду красивость. То, что нравится уху домохозяйки и что не стыдно прочитать девушке с намеком на будущую интимность. «Хруст французской булки» в сравнении Родионова – пример не совсем удачный. Это, скорее, синоним пошлости («красиво, гладко»), чем поэтичности. Поэтичность не предполагает красивости. И красивость это не красота – как поэзия это не тексты эстрадных песен. Но похоже, что сегодня для многих, изъясняющихся стихами, форма выражения поэтической речи – главная проблема в поэзии.

Ирина Дудина, поэт сильный, в каком-то из интервью сказала, что когда она начинала писать стихи, то посмотрела на сегодняшнюю поэзию и увидела, что та ничем не отличается от вчерашней.

Наверное, Дудина права. В поэзии трудно сформатировать что-то новое. Даже такая форма, как молчание, в поэзии уже была (Василиск Гнедов). И на пряниках стихи издавали – прочитал-съел, – и на рогожках, и на туалетной бумаге, чтобы подчеркнуть сиюминутность порывов и зависимость их от системы пищеварения. Много чего было в поэзии по части экспериментов с формой. И многое продолжает быть. В первую очередь – в способе подачи стихов публике.

Тот же Родионов подает свое творчество в рэповом оформлении. Это его прием. Поэт Горнон читает стихи в водолазном костюме на дне реки (а писатель Курицын, тоже в водолазном костюме, Горнона слушает). Кто-то раздевается до трусов и более, стоя перед поэтическим микрофоном. Девушек это поначалу шокирует, потом ничего, нравится. Пригов собирался читать из шкафа, вздымаемого на руках добровольцев-грузчиков на верхние этажи дома. Пока собирался, умер. Рубинштейн шаманит с колодой карточек типа каталожных библиотечных.

Поэзия пытается взять эффектами, как живопись у Куинджи. Помните в Русском музее его вялый пейзаж с рекой, на который посажено электрическое пятно луны?

Просто прочитать стихи перед публикой – что может быть банальнее и скучнее? Такая форма выступлений давно устарела. Это я пересказываю мнение куратора одного из поэтических салонов Москвы, вычитанное мною в номере газеты «Книжное обозрение».

Жест, жест и еще раз жест. Жест первичен, поэтический материал – вторичен. Новая поэзия – поэзия жеста. Без жеста поэзия усыпляет.

Мне очень нравится фраза Мао Цзэдуна, которую он выдал Хрущеву в 1957 году, перед тем как встать и уйти после первого акта балета «Лебединое озеро»: «Почему они все время танцуют на цыпочках? Меня это раздражает. Что они, не могут танцевать как все нормальные люди?»

Вот и меня раздражает современная приверженность поэзии не к внутреннему, а внешнему. Да, я понимаю: кому книга «Тихий Дон», кому сжеванный батон, – это вечно. Вон по телику недавно показывали в популярном народном шоу, как какой-то Михневич из Гамбурга исполнял мелодии при помощи сдавливания ладоней. Звук пердячий, но мелодии угадывались вполне. Во всяком случае, Татьяна Толстая была в восторге.

Поэзия и ее авторское звучание – тема особая, деликатная. И больная, это само собой, ведь не каждому из поэтов дано от Бога говорить гладко. Этот косноязычен, тот заикается, а третий вовсе говорить не умеет – вырезали язык. Лучшая поэзия говорится не языком, а сердцем. Кстати, точно так же и в живописи. Только тот человек художник, кто пишет сердцем, а не руками.

В связи с этим не удержусь, приведу отрывочек из книги Ровинского «Исчисление русских иконописцев всех школ» (1903), больно уж он мне нравится:

Никифоров, Полиевкт, царский иконописец, без рук от рождения, писал губами. Его работы: два Спаса Нерукотворенных – один в церкви Матросской богадельни, писанный в 1683 г.; другой у Головина, с подписью: «Лета 7191, сентемврия в 3 день писал сей образ изограф Полиевкт Никифоров, от рождения рук не имел и писал устами».