Александр Етоев - Территория книгоедства

2. «Варьете, акробатка – кровь гуляет. Много еще жен щин, вина, Петербург – самый страшный, зовущий и мо лодящий кровь – из европейских городов».

Это запись в дневнике Блока от 17 октября 1911 года.

Запись от 11 мая 1921 года: «Люба встретила меня на вокзале… мне захотелось плакать, одно из немногих живых чувств за это время».

Все другое, все изменилось. Город мертв, человек мертв – ни чувств, ни желаний, ни тяги к творчеству. И безденежье: «Чтобы выцарапать деньги из Берлина, я писал Лундбергу, сочинял проект командирования Алянского за границу. Ответов нет» (25 мая 1921 года).

Дневник Блока. История гибели человека.

«Ночь глухая, около 12-ти я вышел. Ресторан и вино. Акробатка выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет… Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках – какая-то сила и тайна. Часы с нею – мучительно, бесплодно… Я отвожу ее назад… Холодно, резко, все рукава Невы полные, всюду ночь…»

«Всюду ночь» – рефрен «Дневников» от первой до последней страницы.

«Выхожу из трамвая (пить на Царскосельском вокзале). У двери сидят – женщина, прячущая лицо в скунсовый воротник, два пожилых человека неизвестного сословия. Слышу хохот: „Ишь… какой… верно… артист…“ Зеленея от злости, оборачиваюсь и встречаю два наглых, пристальных и весело хохочущих взгляда… Пьянство как отрезано, я возвращаюсь домой, по старой памяти перекрестясь на Введенскую церковь…»

«Вчера около дома на Каменноостровском дворники издевались над раненой крысой… Уйти ей некуда…»

«Преобладающее чувство этих дней – все растущая злоба».

Проблесков, таких как после встречи с поэтом Клюевым («Я измучен – и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его рассказы…»), в дневниках почти нет. Даже записи о литературе и литераторах затенены внутренней болью, отягощены едва скрываемой неприязнью к жизни и к современности («Верховодит Гумилев… Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилева…»).

Это очень трудное чтение, «Дневники» Блока. Потому что знаешь, какой у книги конец.

3. Ремизов – Блоку, 25 марта 1906 года: «Дорогой Александр Александрович! Если у Вас есть гильзы, дайте, пожалуйста, 10 штук. Очень мало осталось, а нигде не купишь по случаю праздника».

Блок – Ремизову: «Милый Алексей Михайлович! Папирос не посылаю, говорят, Вы уже достали».

4. О театральных сочинениях Блока никто не скажет откровеннее самого автора.

О «Балаганчике»: «Если бы я был уверен, что мне суждено на свете поставлять только „Балаганчики“, я постарался бы просто уйти из литературы (может быть, и из жизни). Но я уверен, что я способен выйти из этого, правда, глубоко сидящего во мне направления».

О «Короле на площади» (из письма к Е. П. Иванову): «После твоего отъезда я стал писать пьесу, написал все в прозе, довольно много, пока писал – был весел и бодр. Когда прочел вслух, все увидели (и я в том числе), что никуда не годится».

О «Розе и Кресте»: «„Роза и Крест“ в эти годы производила на меня разное впечатление, но все еще кажется мне верно написанной, так что я там все узнаю и за все отвечаю».

Блок относился к своим сочинениям пристрастно, как пристрастно относился к любому творчеству, своему и чужому. Но: «Я могу отрекаться от них (своих сочинений. – А. Е) как угодно, но не могу не признать их своими».

Действительно, книги наши, как наши дети – уродливы они или красивы, радуют нас или разочаровывают, – они наши, рождены нами и несут в себя отпечаток нашей души. Такими их и должны принимать читатели.

5. Из очерка Надежды Павлович о матери Алексан дра Блока А. А. Кублицкой-Пиоттух: «Вся жизнь Алек сандры Андреевны имела одно содержание – сын… Она преклонялась перед ним и гордилась, как только может гордиться мать своим гениальным, прекрасным сыном, и, улыбаясь, говорила: „Он только одного беспокойствамне не доставлял – на аэроплане не летал. А так – я вечно боялась: или утонет, или пойдет по рельсам, заглядится на что-нибудь, хоть на девушку какую-нибудь, а поезд на летит на него и раздавит…“»

Блок ценил отношение матери к себе, и, судя по количеству писем и по тому, какие сокровенные тайны он ей в этих письмах доверял, можно сказать с уверенностью, что мать значила для поэта не меньше, чем для нее – сын.

Вот несколько отрывков из писем Блока к матери за разные годы.

«Я думаю с удовольствием только о нашей квартире в Петербурге. Видеть Мережковских слишком не хочу… То же с Любой… Пьяный Бальмонт отвратил от себя, личность Брюсова тоже для меня не очень желательна. Хочется святого, тихого и белого. Хочу к книгам, от людей в Пб-ге ничего не жду…»

«Жить становится все трудней – очень холодно. Бессмысленное прожигание больших денег и полная пустота кругом: точно все люди разлюбили и покинули, а впрочем, вероятно, и не любили никогда. Очутился на каком-то острове в пустом и холодном море. На остров люди с душой никогда не приходят, а приходят все по делам – чужие и несносные. На всем острове – только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу. Я думаю, что если бы ты была в этом городе, то присоединяла бы к этим трем тоскам свою четвертую тоску…»

Страшно думать, что пережила Александра Андреевна утром 7 августа 1921 года, когда боготворимый ею сын умер у нее на руках.

Вот короткая, но очень емкая фраза, сказанная Корнеем Чуковским о матери возле тела сына: «Александра Андреевна сидела у постели и гладила его руки…»

Пришвин в «Дневниках» передает разговор в вагоне. Некто у него спрашивает: «Ты за белых или за красных?» – «Я сам по себе», – говорит писатель и получает в ответ: «Вот таких надо в первую очередь расстреливать. Они главное зло».

Большевизм может быть любой – белый, красный, христианский, мусульманский, атеистический.

Война до победного конца – его суть. Есть свет, и есть тьма. Победитель один. Мы, большевики, – свет.

В большевизме – как в христианстве: мир – поле битвы Бога и дьявола. Но победит Бог. И останется горстка праведников. И нет нейтральных, нейтральный – враг.

Вот в каком-нибудь английском парламенте: сначала консерваторы бьют лейбористов – при этом исключительно на словах. Затем меняются: вторые бьют первых. Тоже исключительно на словах.

У большевиков – нет. Враг должен быть уничтожен. Нейтральные – это те, кто перейдет на сторону победителя. По принципу: «Какая-никакая, а власть».

Большевизм, проникая в литературу, также рождает войны. Вспомните, к чему привела большевизация русской литературы. И нейтральные, они же попутчики, были сброшены под колеса поезда.

Не знаю, что будет завтра, но сегодня литературные приговоры ни к чему не обязывают читателя. Набоков, в предисловии к «Лолите» уничтожая Пастернака и Шолохова, не накладывает своим приговором вето на чтение их романов. Сегодня так же.