Ольга Фатеева - Скоропостижка. Судебно-медицинские опыты, вскрытия, расследования и прочие истории о том, что происходит с нами после смерти

Еще одна беременная в моей практике была на позднем сроке, тридцать – тридцать две недели. Хорошая девочка, масса соответствовала гестационному сроку [6] Время, прошедшее с начала последнего менструального периода женщины, обычно он рассчитывается в неделях и днях. Не является фактическим эмбриональным возрастом плода. – Прим. ред. , без видимых пороков развития. Такие плоды подлежат вскрытию. Девочка должна была родиться здоровой. Мать умерла дома. За время беременности в больницах ни разу не лежала, да и женскую консультацию регулярно, как положено, не посещала, встала на учет по беременности в двенадцать недель и успокоилась. Никаких сведений о том, как протекала беременность, на что жаловалась мать в последние дни, из мужа выудить не удалось. Может быть, она, как у женщин бывает заведено, не жаловалась, полагала, что в особом положении все равно чувствуешь себя не так, как обычно. Я консультировалась по поводу этого случая и с патологоанатомами (ничего судебного в этом случае не нашли – травму, удавление и отравления я исключила), и с акушерами-гинекологами. Без анамнеза, без клиники умирания, в отсутствие внятной медицинской документации (одноразовое посещение женской консультации не в счет, в районную поликлинику умершая тоже последний раз обращалась много лет назад) я работала вслепую, на ощупь, исключая самые невероятные и подбирая наиболее вероятные причины смерти.

Плодное яйцо в матке, диаметром сантиметра два, полупрозрачное, розовато-сероватое, как раздутая икринка с желе внутри. Такой же полупрозрачный скрюченный плод с большой головой и шариками – зачатками ручек и ножек. Беременность около восьми недель.

Я отправила этот случай в отдел особо сложных и комиссионных экспертиз, и комиссия из двух судебно-медицинских экспертов (в том числе меня) и акушера-гинеколога, профессора, проанализировав макро- и микроскопические морфологические признаки в комплексе, решилась выставить эклампсию, тяжелое осложнение беременности. Конечно, случай пошел на КАК, клинико-анатомическую конференцию, вся материнская смертность подлежит разбору. Я до сих пор помню, как напилась потом, после выступления перед главным акушером-гинекологом Москвы. Конечно, женской консультации досталось за то, что плохо звонили, ходили, писали, стучали и упустили. Но история не об этом. И не об асоциальном привкусе, не о слабом, еле уловимом алкогольном душке (у потерпевшей в крови был обнаружен алкоголь в минимальном количестве). Это история про восьмимесячного ребенка, не родившегося на свет. Не могу выкинуть из головы, профессиональная деформация.

У экспертов есть разные пристрастия в работе, предпочтения или, наоборот, антипатии. Почти полное единодушие в вопросе детей. Вскрытий детей.

Как правило, эксперты вскрывать детей не любят. Особенно женщины. В регионах, где один эксперт на километры, выбирать не приходится. В Москве существовало и отчасти действует до сих пор некое распределение, специализация: исследованиями трупов детей занимались в одном морге, трупы скончавшихся в стационарах от травм, ожогов и отравлений везли в другие морги, а для вскрытия огнестрельных и взрывных повреждений был еще и третий морг. Я детей исследовала, конечно, в интернатуре, в том числе новорожденных, и иногда исследую и сейчас, но это уже подростки с теми же травмами, ожогами или отравлениями. Моя наставница активно настаивала, чтобы я выбирала специализацией детство, потому что роста я маленького, мне физически будет легче. Я ее не послушала, хотя легче действительно было бы.

Я не вижу истории живых людей, я вижу истории болезни. Как Шерлок Холмс, я складываю мозаику из разрозненных кусочков. Передо мной – объект исследования. Я не могу сочувствовать всем. Я не могу умирать с каждым.

Когда дежуришь в составе следственно-оперативной группы, на месте происшествия у тебя нет никакой специализации, ты должен уметь осмотреть и описать все трупы, с разными причинами смерти, в разных состояниях, любого возраста. Самострел из дробовика в рот, когда голова больше по форме напоминает раскрывшийся цветок, мешок с костями с восемнадцатого этажа на козырьке подъезда, мумифицированный дедушка с зажатым в руках клочком газеты двух-трехлетней давности, сине-зеленый раздутый гнилой одинокий алкоголик и прочие. И детей. Новорожденных, грудничков, младших школьников, повесившихся от несчастной любви подростков. Всех.

Для меня самым страшным был мальчик-инвалид, который тихо скончался в своей кроватке при любимых родителях.

Я дежурила по Западному округу, вызов был в пятиэтажку-сталинку, трехкомнатная квартира на первом этаже, коммунальная, потолки три метра, в самой большой комнате живет армянская семья – мать, отец, старшая сестра, лет двенадцати, нормальная, здоровая девчонка, ходит в школу, и мальчик семи лет, имени не помню. Его кроватка стояла на самом светлом месте в комнате, у сестры было раскладное кресло, родители спали на диване.

Я не помню даже, какое заболевание было у него, я помню только его голову. Огромная, с арбуз размером, при этом треугольная, с выдающимся двумя буграми лбом. Редкие черные волосы, прямые, жидкие, лысина на затылке. Лоб и мозговой череп занимают две трети, одну нижнюю треть лицо. Лицо сужается к подбородку, тонкий, маленький, совсем не армянский нос. Крохотный рот с бледными губами, и большие карие глаза навыкате. Тело как у младенца, через бледную синюшную кожу проступают ребра, руки и ноги сломать боишься, когда трогаешь. Кроватка украшена лентами и шарами, на стене напротив самодельная газета с фотографиями родных и мальчика – бабушки какие-то, тетки, смеющиеся усатые мужчины вокруг кроватки. Несколько дней назад был день рождения. Тяжелая врожденная патология, доминирующий синдром в клинических проявлениях – гидроцефалия: нарушение циркуляции жидкости, которая есть внутри и снаружи, под оболочками, головного и спинного мозга. Причины, сопутствующая симптоматика, проводимое лечение – не помню ничего.

На месте происшествия у тебя нет никакой специализации, ты должен уметь осмотреть и описать все трупы. Самострел из дробовика в рот, мешок с костями с восемнадцатого этажа на козырьке подъезда, мумифицированный дедушка, сине-зеленый раздутый гнилой одинокий алкоголик.

Помню свою растерянность перед следователем и родственниками, как описать в протоколе, что я вижу, какие подобрать слова. В семье мальчика очень любили, мама не работала, сидела с ним, сестра помогала. Он не ходил и даже не сидел самостоятельно, только в подушках, что-то мычал, показывал руками и очень часто улыбался, смешливый был. Его лечили как могли, никогда не надеясь ни на что. И вот декомпенсация, и он ушел. Мама говорила не останавливаясь. А я не могла ее прервать. Оперативники давно спали в нашей дежурной газели, участковый ушел сразу же, как встретил нас, следователь бродил под окнами с телефоном. Помню еще, цвела сирень, двор был очень зеленый, ветки лезли в окна, и она же стояла в вазе вместе с розами. Муж подарил на день рождения сына, объясняла мама.