Джоэл Салинас - Зеркальное прикосновение. Врач, который чувствует вашу боль

Время от времени мое детское тело ощущало в родителях эхо грустной неопределенности. Я чувствовал это, краем глаза замечая пустой, устремленный в пространство взгляд. Безжизненный взгляд тоски и отчуждения. Мои родители бежали из Никарагуа как политические беженцы. Во мне постоянно отражалось напряжение в их глазах и горле, ощущаемое так, словно в комнате внезапно кончился кислород, а горло перехватило из-за удушья.

Однако как бы они ни пытались использовать свое образование в Америке и сколько бы часов ни трудились, не смогли избежать банкротства, которое заставило вернуться в Никарагуа, где я впервые на собственном теле ощутил гнилые зубы и впалые животы нищеты. Увидев заросшие грязью глаза изможденного маленького ребенка в крошечной хижине рядом с грунтовой дорогой, мои глаза чувствовали под веками царапающие их при моргании гравий и пыль. Я вздрагивал от боли и зажмуривался, чтобы защититься от призрачных осколков и неимоверного количества жестоких страданий. Раздутые животы детей заставляли мою брюшную полость чувствовать себя пустой и растянутой, похожей на пивные животы мужчин, которые, присягнув на верность мачизму, коротали время за чичарронами [9] Чичаррон – блюдо из жареной свиной шкуры, популярное в Латинской Америке. и сигарами. Я считал такое образование через страдания, гордость и беспомощность мешающим, затем катартическим и, наконец, необходимым в контексте понимания благодарности и сострадания. Но эти уроки имели свою цену. Живя в Манагуа, погруженный в ощущение собственной худобы и опустошенности, я жаждал вернуться в утробу кабельного телевидения прайм-тайм. Неожиданные забастовки вызывали регулярное отключение электричества, и в те редкие моменты, когда местные телестанции работали, на экране появлялись искаженные, непонятные вспышки. За отсутствием выбора я быстро научился обезболивать себя едой. Словно пытался заполнить все недостающие удобства развитой страны рисом, бобами, лепешками или еще чем-нибудь съедобным. Пористое тесто толстой тортильи вызывало ощущение, что меня поглотили клубящиеся над головой холодные белые облака. Теплое густое пюре из обжаренных бобов было похоже на апатичное серое таяние, помогавшее заглушить внутреннюю боль от наблюдаемого вокруг истощения от голода. Заполнение себя едой было единственным способом противостоять эху преследующего и глодающего изнутри голода. Растяжение в желудке напоминало меховой комок, медленно расширяющийся и заполняющий внутренности багрянцем, обведенным по краю толстой черной линией, приглушая воспоминания о том, что мои глаза бездумно переводили в острые физические ощущения. С каждым днем я становился все толще, талия стала шире, а лицо – более пухлым и розовощеким. Одеваться и раньше было трудно, а после прибавки в весе это занятие стало еще более тяжелым. Ношение штанов становилось все неприятнее для кожи. Бег вызывал немедленные судороги, вонзавшиеся в мои и без того измученные внутренности.

К счастью, мы вернулись в Соединенные Штаты спустя восемнадцать месяцев. Хотя наше возвращение помогло облегчить некоторые из моих ежедневных забот, я по-прежнему сталкивался с чувством изоляции от общества. Оно обострялось по мере отдаления нас с братом друг от друга. Рейниру было легче подружиться с двоюродными братьями, соседями и, к моему испугу, с незнакомцами. На вечеринках по случаю дня рождения и других семейных мероприятиях он без труда вливался в компанию других детей нашего возраста. Я же, напротив, оставался мишенью для их нападок. Чтобы закрепить свое положение в группе сверстников, Рейнир часто провоцировал ссоры, с легкостью перераставшие в драки. Поскольку каждый мой удар настигал брата и меня одновременно, я наносил удары так, чтобы никто из нас не пострадал. В то же время Рейнир почти постоянно проявлял гиперактивность дома и в классе в сочетании с неспособностью надолго сосредоточиться на одном занятии. Поставленный диагноз синдрома дефицита внимания и гиперактивности привел его в смущение. Ощущение своего изъяна, присущего ему недостатка должно было нас сблизить. Но, как я впоследствии понял, Рейнир обижался на меня, чувствуя, что родители несправедливо сравнивали его со мной – тихим, странным братом, которого пусть и не сильно любили, но который, по крайней мере, никогда не попадал в неприятности. Они велели Рейниру, чтобы он старался поступать, как я, говорить, как я, и больше походить на меня. И это, конечно, еще сильнее отдалило нас. Я научился это принимать, и, по мере того как мы с Рейниром взрослели, дистанция между нами увеличивалась.

На протяжении всей начальной школы меня выталкивали из общества сверстников. Иногда это делалось тонко. Вероятно, я мог заметить, что при игре в салки становился «водой» намного чаще, чем случайно, или мог понять, что «сохранение лучшего напоследок» не имеет значения при выборе членов команды. В иных случаях это было менее тонко. Окружающие могли предпринимать реальные попытки действовать мне на нервы, дразнить, пока я не выйду из себя. Но к тому времени я был настолько искусен в вызывании оцепенения, что мог блокировать все, отказываясь даже выглядеть уязвимым для поддразниваний.

Хотя меня нельзя было обвинить в отсутствии эмоциональной реакции, особенно когда достаточно сильно провоцировали. Большая часть реакции происходила внутри либо с отсрочкой. Помню, я плакал несколько раз. Но следил за тем, чтобы плакать только дома. Помню, как мне было грустно, очевидно, из-за поведения одноклассников, но я не понимал, почему переживал их оскорбления как форму ненависти к себе. Слушая насмешки, чувствовал, что провоцирую себя, подталкивая и запихивая в самые темные уголки неуверенности. Меня пронзала тоска, порожденная грустью и растерянностью. Я ощущал ее в своей груди как листок неземного материала цвета оникса с отражающей поверхностью. Словно раздавленная алюминиевая банка, он сильно изгибался, искривлялся и деформировался. Чем сильнее сгибался листок, тем болезненнее ощущался. Он тяжело давил на грудь острыми, пронзающими углами. Вопросы переполняли меня и выливались в виде слез. Почему люди так обращаются с другими? Зачем? Потому, что это помогает приблизить их к тем, кого они считают друзьями? Потому, что кто-то научил людей, как поступать с теми, кто, по их мнению, этого заслуживает? Вопросы имели очевидные ответы, но темные мысли продолжали бродить в моей голове и шептали: «Они правы!», доносясь из темноты, словно писк скрюченного тролля. Было ли во мне что-то безусловно нехорошее? И если было, останусь ли я плохим навсегда?

Помню, как я спрашивал маму, почему меня никто не любит. Все, чего я хотел, – это подарить другим счастье. Чтобы они испытали такое же тепло и освежающую прохладу, что и я, обнимая кого-то или видя двух обнимающихся людей, что для меня было чистым ощущением цифры «4». Мама присела рядом на кровать. Старый матрац затрещал, пружинная сетка «закашлялась». Она нежно погладила меня рукой по спине. По мере притупления боли от уколов замешательства и разочарования таинственный листок цвета оникса в груди начал медленно распрямляться. Я оторвал свое круглое, красное из-за слез лицо от подушки. «Они просто не знают, – сказала мама. – Не знают, что теряют». Я поверил ее успокаивающим словам не потому, что они подтверждали мою ценность, а потому, что они противопоставляли похожему на тролля шепоту, говорящему о моей неуверенности, важную правду о людях. Они просто не знают. Мы можем иметь одни и те же составляющие и вести себя, по крайней мере на первый взгляд, одинаково. Но мы думаем достаточно по-разному, чтобы существовать в бесконечно разных мирах.