Элизабет Кюблер-Росс - О смерти и умирании

Она оправилась от психоза, когда операцию окончательно отменили и муж признал неминуемость близкой смерти, разделяя таким образом состояние жены. Теперь она меньше мучилась и снова взяла на себя роль безупречной леди, которая сама делает все, что ей физически по силам. Постепенно и медицинский персонал стал более чутким к ее изысканной речи и отвечал на нее со всей тактичностью, не забывая о самой важной потребности этой женщины: прожить свои последние дни с достоинством.

Г-жа У. — типичный пример наших умирающих пациентов, хотя в моей практике она единственная прибегла к столь острому психотическому эпизоду. Я уверена, что это была защита, отчаянная попытка предотвратить вмешательство, которое направлено было на продление ее жизни, но пришло слишком поздно.

Как уже говорилось, лучше поступают те пациенты, которые изливают свою ярость, рыдают в подготовительной депрессии и рассказывают о своих страхах и фантазиях кому-нибудь, кто способен спокойно сидеть и слушать. Мы должны понимать огромную работу, которую необходимо проделать умирающему, чтобы достичь этой стадии смирения, когда начинается постепенное отрешение (декатексис) и общение перестает быть двусторонним.

Мы нашли два способа более легкого достижения этой цели. Один тип пациентов приходит к смирению с минимальной помощью извне, или даже без таковой; требуется лишь молчаливое выслушивание, без какого-либо вмешательства. Это — пожилые пациенты, понимающие, что жизнь свою они уже прожили, свое отработали и отстрадали, детей подняли — словом, свою задачу выполнили. Оглядываясь на прожитые трудовые годы, они видят смысл своей жизни и ощущают определенное удовлетворение.

Пациентам другого типа гораздо тяжелее, но и они могут достичь описанного состояния души и тела, если уделить им достаточное внимание и помочь приготовиться к смерти. Они больше нуждаются в помощи и понимании со стороны окружающих в течение всех предыдущих стадий борьбы. Большинство наших пациентов умирали на стадии смирения, не испытывая страха и отчаяния. Это, пожалуй, больше всего напоминает описание раннего детства у Беттельхайма:

«Поистине, это было время, когда от нас ничего не требовали, а все, что нам было нужно, давали. Психоанализ рассматривает раннее детство как время пассивности, как возраст первичного нарциссизма, когда мы ощущаем Я как Всё».

Так что, видимо, в конце жизни, все исполнив и все отдав, отстрадав и отрадовавшись, мы возвращаемся снова в то состояние, с которого начинали, и круг жизни замыкается.

Два следующих интервью характерны для супружеских пар, которые стремятся достичь стадии смирения.

Д-р Г., дантист, отец двадцатичетырехлетнего юноши, был глубоко религиозным человеком. Мы приводили этот пример в главе IV о гневе, когда возник вопрос «Почему именно я?» и больной вспоминал старого Джорджа, чья жизнь, казалось бы, должна быть унесена раньше, чем его. Вопреки общей картине смирения, которую он демонстрировал на протяжении разговора, он не скрывал и своей надежды. Его разум четко осознавал злокачественность заболевания, и, как медик-профессионал, он хорошо понимал, что его шансы на продолжение трудовой жизни весьма призрачны. И все же он не хотел — или не мог — вплоть до нашего разговора всерьез обсуждать вопрос о закрытии его кабинета. Он даже нанимал девушку, которая принимала звонки его клиентов, и жил в надежде, что Господь повторит чудо, которое явил ему на фронте, когда в него стреляли почти в упор и промахнулись: «Когда человек стреляет в тебя с двадцати футов и промазывает, то понимаешь, что тут дело не в твоей ловкости, тут вмешалась иная сила».

ВРАЧ: Не расскажете ли вы нам, как давно вы в больнице и что привело вас сюда?

ПАЦИЕНТ: Отчего ж. Я дантист, как вы, вероятно, знаете, и у меня уже немало лет практики. В конце июня я внезапно почувствовал эту странную боль и немедленно сделал рентген, а 7 июля в этом году мне сделали первую операцию.

ВРАЧ: В 1966?

ПАЦИЕНТ: Да, в 1966. Я понимал, что на девяносто шансов из ста это злокачественная опухоль, но не придал этому серьезного значения, потому что это со мной впервые, а раньше я вообще никогда не болел. Я очень хорошо выдержал операцию, быстро поправился, но вскоре у меня началась непроходимость кишечника, и пришлось снова ложиться на операцию, которую мне сделали 14 сентября. А 27 октября я почувствовал, что состояние мое не улучшается. Моя жена обратилась к здешнему врачу, и вот я здесь без перерыва с 27 октября. Вот, по-моему, и вся история моей госпитализации.

ВРАЧ: В какой период вашей болезни вы узнали правду о вашем состоянии?

ПАЦИЕНТ: Фактически, я понял это сразу же, когда увидел рентгеновский снимок, потому что 90% таких новообразований всегда злокачественны. Но, как я вам уже говорил, я не был сильно обеспокоен и продолжал заниматься своими делами как обычно. И потом, хирург мне не сказал ничего, но зато сразу же после операции они объяснили всю серьезность положения членам моей семьи. Вскоре после этого мы с сыном ехали в соседний городок; мы всегда были дружной семьей, и вот зашла речь о моем общем самочувствии, и сын спросил меня: «Мама тебе говорила, что у тебя на самом деле?» Я ответил, что нет. И тогда — я знаю, это ему было очень тяжело, — он сообщил мне, что еще после первой операции стало очевидно, что у меня не только злокачественная опухоль, но что она дала метастазы по всему телу, кроме печени и селезенки. Операция уже бесполезна, я и сам начинал чувствовать это. Мой сын шел к познанию Бога с десяти лет от роду, и мы собирались разделять с ним религиозный опыт по мере его взросления и учебы в колледже. В этой истории он повзрослел необычайно...

ВРАЧ: Сколько ему сейчас?

ПАЦИЕНТ: В это воскресенье ему исполнится двадцать четыре года. Я почувствовал его зрелость в полной мере только после этого разговора.

ВРАЧ: А как вы реагировали на сообщение сына?

ПАЦИЕНТ: Ну, если говорить откровенно, я и сам догадывался — просто по некоторым наблюдениям. Я ведь не совсем невежда в подобных вопросах; я уже лет двадцать связан с больницей, с медперсоналом, и видел всякое. Сын тогда же сообщил мне, что хирург сказал матери, что жить мне осталось от четырех до четырнадцати месяцев. Я не почувствовал ничего. С тех пор как я узнал обо всем, в моей душе царит полный мир. У меня не было периода депрессии. Пожалуй, каждый в моем положении смотрит на кого-нибудь другого и думает: «Почему я — не он?» И я не раз так думал, но всегда мимолетно. Вспоминаю, однажды мы пошли к моему офису, чтобы забрать почту, и встретили по дороге старика, которого я знаю с детства. Ему восемьдесят два года, и от него никакого проку на этой земле, насколько нам, смертным, дано судить. У него ревматизм, он парализован, грязен — словом, это вовсе не тот человек, каким хотелось бы быть. И меня пронзила мысль, что ведь вместо меня мог бы быть старый Джордж. Но эта мысль не особенно занимала меня. Кажется, это был единственный раз, когда я такое подумал. Я уже ожидаю встречи с Господом, но в то же время мне хотелось бы побыть на земле как можно дольше. Самое глубокое мое чувство — расставание с семьей.