Владимир Лебедев - Достоевский над бездной безумия

Образ беса психотерапевтического самозванства, открытый гениальным сыном врача, освещенный прежде всего с позиций страдающего «больными мыслями» пациента, был развит великим писателем-врачом А. П. Чеховым в драматургии (по исследованиям искусствоведа Т. М. Родиной). Уже в первой пьесе «Иванов» наиболее активно пытающийся повлиять на ситуацию доктор Львов причиняет самый большой вред. Он губит жену Иванова, углубляя ее душевный кризис, доводит до самоубийства его самого, приводит в отчаяние Сашу. Под его влиянием у всех троих теряется надежда на возможность счастья, прорывается последний рубеж психологической защиты, и ситуация оказывается непереносимой.

Из пяти других пьес А. П. Чехова, включая первый вариант «Дяди Вани» – пьесу «Леший», только в последней, «Вишневый сад», отсутствует врач. Причем все врачи тесно связаны не только врачебными, но и личными, дружескими узами с героями пьес, находящимися в тягостном душевном состоянии. И несмотря на доброжелательность, в ряде случаев незаурядность, присутствие врача-друга не облегчает безысходности ситуации запутавшихся людей. Жизнь врачей духовно не насыщена по сравнению с жизнью этих душевно страдающих людей. У них так же нет цели в жизни, они не видят в ней смысла, как и остальные стремящиеся к невозможному счастью герои. Таков грустный итог «психотерапевтических» судеб врачей в пьесах доктора Чехова. В чем смысл слов дяди Вани: «...Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский...». [101]Не в поисках ли своего места в духовно-нравственной помощи современникам с больными мыслями?

Предлагает ли Достоевский альтернативу бесовству психотерапевтического самозванства? На наш взгляд, он видит ее в «божьих избранниках». Врач или психотерапевт («от Бога», «божьей милостью», «с искоркой божьей», «отмеченный печатью божьей», «которому Богом дано» и т. п.) в наш привыкший к нарочито атеистическому русскому языку век, как и слово «спасибо» (спаси Бог), не вызывает каких-либо религиозных ассоциаций. «Человек на своем месте», способности, талант, дар, интересы, жизненный опыт, подготовка которого наиболее полно соответствуют роли врача-психотерапевта, – этот общечеловеческий, привычный нам смысл затормаживает первичную религиозность приведенных словосочетаний.

Для Достоевского же, по-видимому, оба этих смысла выступали в единстве, что не мешало, однако, глубине общечеловеческого понимания «богоизбранности». Недаром Достоевский по мере сил продолжил деятельность В. А. Жуковского, участвуя в воспитании наследника, он пытался воздействовать на развитие духовности будущего восприемника русского престола. На этом в значительной степени утопическом пути оздоровления общества писатель и мыслитель, по-видимому, пытался активно воздействовать на то, чтобы сбылись его мечты и самодержавный властитель «действительно» поверил, «что народ ему дети», ведь так мучительно-трагически переживалось им, что царь «что-то уж очень долго не верит» (27; 86).

Взглядам Достоевского на проблему соотношения божественного и человеческого в психотерапевтическом даре посвящен следующий раздел.

Показав, что психиатры-самозванцы типа Зосимова не могут оказать помощи людям с «больными мыслями», Достоевский почувствовал, что для этого необходимы совсем другие люди, умеющие понять страдания и помочь советом. Нужны «исповедники и советодатели». Уже в 1873 г. он пишет: «... На Руси, по монастырям, есть... иные схимники, монахи-исповедники и советодатели...» Это люди верликого ума и образования, с удивительным даром проникновения в душу человеческую и умением совладеть с нею. Известны («кому надо») такие старцы во всей России. К ним едут «или даже пешком идут», не считаясь со временем и с расстоянием люди «...с раздавленной душой, которая уже и не ждет исцеления...» (21; 33).

В романе «Братья Карамазовы» идеал такого монаха воплощен в образе старца Зосимы. Он изображен как тонко чувствующий психолог, способный проникнуть в душу другого. О нем говорится, что «он, допуская к себе столь многие годы всех приходящих к нему... и жаждавших от него совета и врачебного слова, – до того много принял в душу свою откровений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, угадывал: с чем тот пришел, чего тому нужно, и даже какого рода мученья терзают его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иного пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово» (14; 28).

Зосима предстает почти как профессиональный психотерапевт с богатым опытом, все ждут от него «совета и врачебного слова». Старец – человековед, в совершенстве владеющий методами психотерапевтического воздействия, гибко меняющий их в зависимости от личностных особенностей каждого страждущего. Он пользуется, по существу, групповой психотерапией (которая только в наши дни внедряется на практике), когда при исцелении кликуши влияет не только на страдающую истерией женщину, но и на окружающих: многие из теснившихся к нему женщин «заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то кричали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал» (14; 44).

С позиций современной психотерапии определенный интерес представляют претензии ортодоксальной церкви к старчеству. Противники старцев утверждали, «что... самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди...»(14; 27). В отличие от канонического таинства исповеди этот «сеанс психотерапии» (диалоги, совместное решение проблем и передача опыта не одному, а целой группе людей), по описанию Достоевского, происходил всенародно. Разнообразны формы психологического воздействия на лиц, обратившихся к старцу за поддержкой. Причем только по необходимости старец взывал к мистически-религиозным представлениям людей.

Простой женщине, душа которой «иссушилась от тоски» по умершему сыночку «трехлеточке» и которая вследствие этого ушла из дома от мужа, начавшего без нее пить, Зосима дает совет в доступной для ее понимания образно-метафорической, религиозной форме. Увидев, что ее не утешает нарисованная им картина рая, в которой потерянный ею ребенок радуется и веселится в «сонме ангелов», старец находит достойный психотерапевта самого высокого класса прием, с помощью которого он переориентирует эту женщину, заставляя ее вернуться к мужу. Он как бы глазами утраченного, но вечно дорогого сына заставляет ее увидеть сложившуюся ситуацию и обрести цель в настоящей, а не загробной жизни: «Увидит оттуда твой мальчик, что бросила ты его отца, и заплачет по вас: зачем же ты блаженство-то нарушаешь?.. Как же он в дом придет, коль ты говоришь, что возненавидела дом свой? К кому ж он придет, коль вас вместе, отца с матерью, не найдет? Вот он снится теперь тебе, и ты мучаешься, а тогда он тебе кроткие сны пошлет. Ступай к мужу, мать, сегодня же ступай» (14; 47). Быстро оценив благотворный эффект психологического воздействия («Пойду, родной, по твоему слову пойду. Сердце мое разобрал. Никитушка, ждешь ты меня, голубчик...» – 14; 47), старец переходит к исцелению других.