Л. Семенов-Спасский - Вечный бой

На операционном столе лежал больной с большой опухолью на шее. Лицо его было бледно. На лбу поблескивали капельки пота. Вряд ли он верил, что операция пройдет безболезненно.

В зал вошли профессор Уоррен и Мортон.

Мортон ловко обвязал лицо больного полотенцем, достал из кармана склянку и стал капать на полотенце прозрачную жидкость с незнакомым запахом.

— Можете приступать, господин профессор, — проговорил он, отходя от операционного стола. — Больной спит.

Уоррен быстро удалил опухоль, наложил швы.

Зрители молчали, потрясенные увиденным. Профессор крепко пожал руку Мортону и вышел из операционной.

Больной открыл глаза.

— Операция закончена, — весело сказал ему Мортон, — Сейчас вас отвезут в палату.

Уильям Мортон подошел к своему открытию как делец. Он взял патент на монопольное использование эфирного обезболивания. Приоритет Мортона стали оспаривать аптекарь Джексон и зубной врач из Гарфорда Уэльс.

Судебная тяжба длилась почти двадцать лет. Она разорила конкурентов, привела их к трагическому концу. Аптекарь Джексон окончил жизнь в психиатрической лечебнице. Мортон дошел до нищеты и умер на тротуаре в Нью-Йорке. Было ему в то время сорок три года... Доктор Уэльс покончил жизнь самоубийством...

* * *

Изучил действие эфира на человека, разработал технику ингаляционного наркоза и даже изобрел специальную наркозную маску наш соотечественник Николай Иванович Пирогов. Не одну сотню русских врачей обучил Пирогов технике ингаляционного наркоза.

Он первым в мире начал оперировать под наркозом в полевых условиях. В 1847 году на Кавказском театре военных действий, при осаде крепости Салтов. Пирогов проделал более ста операций под наркозом. Операционной ему служила палатка, изба, сарай. Порой приходилось оперировать и под открытым небом.

Впоследствии великий хирург писал: «Россия, опередив Европу нашими действиями при осаде Салтов, показывает всему просвещенному миру не только возможность в приложении, но неоспоримо благодетельное эфирование (эфирный наркоз) над ранеными на поле самой битвы. Мы надеемся, что отныне эфирный прибор будет составлять так же, как и хирургический нож, необходимую принадлежность каждого врача во время его действий на бранном поле...»

Над черепичными крышами Авиньона всходило тусклое солнце, но было оно похоже не на дневное светило, а на мертвый глаз, уже подернутый холодной пленкой. Было оно таким, наверное, потому, что на земле владычествовала смерть. Смерть пришла с Востока и звалась чумой.

И днем и ночью на площадях и улицах горели костры, тщетно пытаясь своим смолистым дымом отогнать заразу. Город умирал, и умирали поля и виноградники, примыкающие к его стенам. Спасаясь, люди уходили из Авиньона, но безжалостная смерть настигала их по дороге.

Сначала на теле обреченных появлялись черные пятна — так смерть метила свою жертву, — потом вздувались железы в пахах и под мышками...

Никто не знал, почему мор пришел в Европу и превратил ее в безжизненную пустыню. «На все воля божья, — говорили священники и в бессилии разводили руками. — Смерть ниспослана на землю за грехи наши». «Причиной всему, — утверждали астрологи, — неблагоприятное расположение небесных тел». Врачи в просмоленных балахонах и в черных масках с узкими прорезями для глаз, переходящие с факелами в руках из дома в дом, где поселилась чума, были молчаливы как рыбы. Все их снадобья оказались бессильными против «черной смерти», точно так же, как и молитвы, творимые авиньонцами Святому Валлиборду.

И днем и ночью скрипели по улицам Авиньона телеги, доверху нагруженные мертвецами. На городском кладбище уже не оставалось места для могил, и трупы сваливали в ямы, поспешно засыпая их землей, не отдавая покойникам последних почестей, не ставя ни крестов, ни надгробий. Смерть перестала быть таинством, почитаемым людьми.

И днем и ночью тревожно гудели все колокола города, и звук их сливался в бесконечный реквием обреченной земле. И так было не только в Авиньоне, но и в Марселе, и в Вероне, и в сотне других городов. Повсюду смерть правила свой черный шабаш, и глух был и слеп Святой Валлиборд...

В то раннее утро по одной из улочек Авиньона, опираясь на посох, медленно брел сутулый человек. Лицо его было бледно, ввалившиеся глаза, прикрытые длинными ресницами, красны то ли от слез, то ли от бессонных ночей, то ли от едкого дыма костров, пылающих в городе. Человек нетвердой походкой обходил трупы, валяющиеся на мостовой, и шептал стихи:

Кто-то окликнул его:

— Сеньор Франческе!

Но человек с посохом не замедлил шага, не обернулся. На минуту он остановился у трупа молодой женщины, прижимающей к груди мертвого ребенка, скользнул невидящим взглядом по ее лицу, обезображенному гримасой смерти, тихо вздохнул и тронулся дальше. По мостовой между трупами лениво сновали жирные крысы, волоча по земле свои голые омерзительные хвосты. Крыс в городе было великое множество, и они давным-давно не пугались людей, чувствуя себя хозяевами агонизирующего Авиньона. Крысы в город пришли вместе с чумой.

«Глаза мои, — шептал человек с посохом, — зашло то солнце, за которым в нездешние края пора сбираться нам...»

Черные дымы костров тянулись в небо траурными лентами. Где-то плакал ребенок. Преданная собака поскуливала над трупом хозяина, задирая к небу голову. Она оскалила клыки, заметив человека с посохом, и, щетиня затылок, угрожающе зарычала, но человек прошел мимо, и собака снова заскулила.

Человек направлялся к Западным воротам, навсегда покидая город, где умерла мадонна Лаура. Ее хоронили нынешней ночью на церковном кладбище. В руках могильщиков горели факелы, отбрасывая дрожащие блики на прекрасное лицо, тронутое черными пятнами. После смерти мадонны Лауры жизнь человека, бредущего по мертвому Авиньону, уже не имела никакого смысла, и ему хотелось умереть, как она.

Откуда-то доносились звуки лютни, пьяные голоса, женский смех. Кто-то, презрев смерть, веселился в мертвом городе, и веселье это казалось кощунством, святотатством...

Отдаленно гудели колокола. Потрескивали костры, окутанные клубами черного дыма. Громко скрипели повозки с мертвецами. Подслеповатое солнце ощупывало своими длинными костлявыми пальцами золоченый крест Центрального собора.

Когда до городских ворот оставалось квартала два-три, навстречу человеку, бредущему с посохом, попалась процессия приплясывающих людей. Впереди двигался горбун в уродливой маске.

— Эй! — громко крикнул он и вскинул вверх руки. — Присоединяйся к нам, флорентиец! Повеселимся на славу перед смертью! — И хрипло рассмеялся: — Ха-ха-ха!..