Поль Крюи - Стоит ли им жить?

Так почему бы прямо не поставить вопрос: должны дети есть или нет? А если нет, то не лучше ли им умереть, чем влачить это жалкое, полуголодное существование?

Не следует думать, что все эти научные данные были открыты давным-давно, а после позабыты. Они стали расцветать как раз в эти послевоенные годы, когда я взял на себя задачу рассказывать их увлекательную и заманчивую историю. Я именно и был чем-то вроде живого репродуктора и балаганного крикуна:

— Лэди и джентльмены! За десять центов, за один только дайм, вы можете лицезреть чудеса самого болеутоляющего, самого жизнеспасительного зрелища в истории!

Десять лет подряд я помогал заманивать на этот спектакль больных, искалеченных и обреченных на гибель людей, чтобы подвергнуть их мучительной пытке — увидеть самих себя крепкими, стройными, долголетними и освобожденными от страданий. Каким могло бы быть человечество, если бы только…

Для многих зажглась новая надежда на жизнь — для себя и своих близких. Некоторые добились этой новой жизни. Но большинство вынуждено было сказать: эта новая жизнь не для нас.

Не знаю, почему я так долго не мог сообразить, что все эти спасительные результаты научно-исследовательской работы предназначены только для продажи, что жизнь и здоровье можно иметь только тогда, если вы достаточно богаты, чтобы уплатить за них.

Не пойму я также, какие извинения мог я так долго находить для нашей уродливой, насквозь фальшивой цивилизации, которая кичится своей наукой, а на людей науки смотрит лишь, как на искусных лакеев; которая спекулирует кальвинистической брехней о том, что бог предопределил человеку страдание и страдание есть благо; которая раздает своим ученым награды и расточает им любезные поздравления, а все подлинно благодетельные результаты их работы отдает кучке хорошо одетых людей; которая отворачивает лицо от миллионов больных и голодных страдальцев, умирающих среди величайшего изобилия, среди пышного расцвета животворящей науки.

Каковы бы ни были причины моего невежества, моей слепоты или попросту глупости, первое, что нарушило мое благодушие, было резкое письмо честного, умного и беспощадного Эзры Паунда. Этот оригинальный поэт познакомился с моим эгоистическим рассказом, который начинается словами: «Мне не хочется умирать». Паунд указал мне, что я, очевидно, ничего не знаю о созданных людьми причинах смерти, которые более убийственны, чем все биллионы невидимых смертоносных микробов, взятых вместе.

Паунд объяснил мне, что этой причиной является бедность.

Вскоре после жестокого урока, полученного от Паунда, я натолкнулся на историю Эдуарда Дэвидсона. Собственными глазами я убедился в том, как его знание спасло жизнь отчаянно обожженной маленькой девочке, которая без Дэвидсона безусловно умерла бы. Особенно волнующим обстоятельством в этом замечательном и безболезненном лечении было то, что оно дешево и просто.

Это и было началом моего непосредственного знакомства с тем, как язвы нашего экономического строя задерживают и даже разрушают то, что дает нам наука. И для меня было большим облегчением узнать, что тысячи людей, нуждающихся в открытии Дэвидсона, не должны больше корчиться от болей только потому, что они бедны. Особенно ободряло то обстоятельство, что дети и грудные младенцы, обреченные раньше на гибель, с помощью этого любопытного средства могли быть спасены любым врачом или даже разумными родителями, если бы под рукой не оказалось врача или нечем было ему заплатить. Вот почему Дэвидсон так пленил мое воображение.

Нет более ужасных мучений, чем боли при тяжелых ожогах. Причем боли в самый момент происшествия — безделица по сравнению с нечеловеческими муками при перевязке ран. Дэвидсон все это прекратил раз навсегда своим чудесным домашним средством. До Дэвидсона, если ожог был достаточно сильным, чтобы уложить вас на больничную койку, у вас было не более сорока шансов из ста сойти с этой койки живым. Способ Дэвидсона, при правильном применении, дает девяносто шансов на жизнь. Это заря новой жизни для массы заброшенных людей и забытых детей.

Обожженный рабочий, чье длительное пребывание в больнице связано с ростом нужды в его семье, может теперь гораздо скорее вернуться к своему кормильцу-станку. Обремененные работой матери, которым не по средствам держать няньку, имеют теперь возможность сами спасать своих малышей, которые так часто обжигаются и обвариваются.

Прямо не верится, что Дэвидсон сделал свое открытие в Детройте — городе, представление о котором связано с массовым производством автомобилей и блестящими исследователями, наживающими состояние на разрешении тайны металлов и машинных валов, но отнюдь не с научными работниками, остающимися бедняками. Казалось бы, что Дэвидсон слишком молод, чтобы сделать открытие, требовавшее особого терпения и усидчивости. Он был всего лишь тридцатилетним юнцом. И мог ли он думать о научных исследованиях, работая хирургом в больнице Генри Форда? Он был слишком занят своими скальпелями и гемостатами, чтобы мечтать о науке.

В водовороте шумных дней 1924 года, в этом городе, заслужившем название «Динамика», на каждом углу можно было угодить под новенькую миллионерскую машину, и доктора ценились не столько за их научные изыскания, сколько за умение сократить размеры страховых премий. Но Дэвидсону повезло. Он получал полную ставку в больнице Генри Форда и был избавлен от необходимости гоняться за долларами. Ему еще больше повезло в том отношении, что через его операционную проходил печальный парад изувеченных рабочих, представляющих обратную сторону медали нашего «просперити» [3] Процветание. , которое, наподобие горшка, широко сверху и узко снизу.

Тогда как раз разрабатывалась сугубо денежная проблема о новом лаке для окраски кузовов, и красильные мастерские, пылавшие пожарами и взрывами, то и дело направляли в больницу Генри Форда крикливые машины скорой помощи, привозившие к Дэвидсону рабочих с выжженными глазами, с ужасными пузырями, покрывавшими больше половины тела, с лицами, обуглившимися до неузнаваемости. В эти шумные и тяжелые, богатые и страшные годы редкий день проходил без того, чтобы к Дэвидсону не попадал человек, корчившийся в последних судорогах после взрыва газа, или кричавший диким голосом рабочий, упавший в чан с кипятком, или какой-нибудь несчастный в бессознательном состоянии после ужасной ванны в расплавленном шлаке.

У всех пострадавших при поступлении в больницу наблюдалась резкая бледность, их кожа — там, где она не была обожжена, — покрывалась липким потом, сердце билось отчаянно быстро и температура падала ниже нормы. А затем, если это состояние шока не оказывалось благодетельным концом страданий, перед удивленными глазами Дэвидсона развертывалась странная картина болезни, которая озадачивала всех врачей с незапамятных времен.