Юрген Торвальд - Империя хирургов

Обе операции состоялись как раз в те дни, когда за Бергманом прислали из дворца кронпринца, почти пятнадцать лет назад. Последовали дальнейшие попытки экстирпации гортани. От раза к разу техника становилась все совершеннее. Но из всего накопленного хирургического опыта следовал вывод, что ни одним из существующих методов нельзя спасти человека, если карцинома поразила слишком большую часть гортани. С другой стороны, стало ясно, что на своевременно диагностированных начальных стадиях рака рассечение гортани и немедленное удаление пораженных областей часто обещает больному выздоровление, хотя и длительное. До той или иной степени серьезные повреждения голоса – хрипота или снижение громкости – были той ценой, которую приходилось платить.

Сразу после осмотра Бергман предложил, не теряя ни дня, удалить пораженную раком область. Все указывало на то, что опухоль все еще была очень узкой.

Наследную принцессу оповестили о диагнозе Вегнер, Герхардт и Бергман. С присущим ее сильному, закаленному характеру самообладанием она наблюдала, как Бергман разъяснял ее супругу детали операции. Разумеется, и сейчас о раке не было проронено ни слова. Наследный принц побледнел. Возможно, его осенило неясное, мрачное, фатальное предчувствие. Но он овладел собой и произнес: «В любом случае с опухолью необходимо что-то сделать. Если с ней нельзя бороться изнутри, то Вы должны попытаться сделать это иначе».

Вегнер чувствовал себя подавленным от вдруг навалившегося на него чувства солидарной ответственности. Он настоял, что следует обратиться к лучшему врачу-ларингологу, чтобы специалист мог подтвердить диагноз, который может повлечь столько последствий. Кронпринцесса согласилась с этим мнением. Разумеется, были согласны также Герхардт и Бергман, ведь и они чувствовали на себе тяжкий груз ответственности, часть которого охотно готовы были переложить на чужие плечи. Им вспомнились имена венского профессора Шреттера и петербургского профессора Раухфуса. Но к окончательному решению они не пришли. Во время личной беседы кронпринцесса спросила у Вегнера: «Кто является ведущим ларингологом Англии?» Характер наследницы престола и чуждость ей Берлина только усиливали ее веру в собственную родину, возможно, поэтому надежду на спасение супруга воскрешали в ней только английские врачи. Вегнер не смог сразу ответить на ее вопрос.

Вечером того же дня Вегнер, как он сам впоследствии рассказывал мне, нашел в своем кабинете переведенный на немецкий Феликсом Семоном двухтомник Морелла Маккензи о болезнях носа и органов шейного отдела. Он раскрыл его и прочел предисловие, в котором Семон называл Маккензи «несомненно, самым выдающимся английским ларингологом». Тогда Вернер и сделал выбор. Имя Маккензи ему совершенно ни о чем не говорило. Но кое-что ему говорило имя Семона. И если Семон так отзывался о Маккензи, то это, конечно, давало ему, Вегнеру, право, порекомендовать его принцессе в качестве ведущего британского ларинголога.

Кронпринцесса также впервые слышала это имя. Но день спустя она написала матери письмо, в котором просила немедленно направить Маккензи в Берлин, разумеется, как посланца английской королевы, чтобы в Германии не сложилось впечатления, что она, которую и без того обвиняли в излишней англофилии, любой ценой хочет заполучить врача-англичанина.

В среду, восемнадцатого мая, поздним вечером бессменный врач королевы Виктории доктор Джеймс Рейд торопился из Осборна, где остановилась королева, в Лондон. На Харли-Стрит он остановился у дома Маккензи, уже собиравшегося отойти ко сну, и известил его, что Ее Величество повелевает тотчас же отправиться в Берлин для осмотра кронпринца и после доложить о его результатах. Рейд не сообщил каких-либо дальнейших подробностей, поэтому Маккензи, растерянный и без инструментов, выдвинулся в путь. Он ни секунды не колебался – конечно, не потому, что это был наказ королевы, а, прежде всего, потому что ему никогда до сих пор не доводилось иметь дело с случаем такого важного международного значения.

Маккензи к тому времени было уже за пятьдесят, и он был, вне всякого сомнения, самой состоятельной и известной, но и самой неоднозначной фигурой английской ларингологии.

Маккензи был сыном английского врача. Морелл был еще школьником, когда его отец был насмерть сбит экипажем, оставив жену и восьмерых детей. Тетка оплатила ему учебу в медицинском колледже и поездку в Вену. Там он узнал о существовании ларингоскопа и со свойственной ему прозорливостью рассчитал, что этот малоизвестный и едва ли используемый в Англии медицинский инструмент поможет ему сделать карьеру. Он снимал комнату в дешевом районе Лондона, на Кинг-Стрит. На двери он повесил табличку с надписью: «Столичная поликлиника по лечению болезней органов шеи и потери голоса». Он управлял клиникой совершенно один и лишь симулировал наличие персонала. Это проливает свет на его живую, никогда не сдающуюся натуру. Он работал по четырнадцать часов ежедневно. Пациенты выстраивались к нему в очередь, поскольку, фактически, это был единственный в Лондоне специализированный центр подобного рода. Его предпринимательское чутье соседствовало с невероятным усердием, большим умом и замечательной ловкостью рук. Через какое-то время он уже стал получать большой доход. Естественно, у него появились завистники. Медицинское сообщество Лондона было из принципа враждебно по отношению к специалистам, а болезням органов шеи не уделяли тогда должного внимания. Успех предприятия заставил врачей открыто ненавидеть Маккензи. Он же, намеренно и неумышленно, делал все, чтобы пробудить эту ненависть. Он работал больше других врачей, хотя скоро дала о себе знать астма и он никогда больше не чувствовал себя здоровым. Он накопил знания и опыт в области болезней органов шеи, которыми не располагал больше ни один лондонский врач. Вскоре он стал виртуозно обращаться с ларингоскопом и мог поставить диагноз за одну секунду. То, что он написал и опубликовал в первые десять лет своей работы, оформилось в книгу, немецкий перевод которой и стал предпосылкой для его приглашения в Берлин. Все написанное было ново и досконально им проработано. Многие успешные люди глубоко и трогательно любили его семью. На меня он также произвел впечатление добродушнейшего человека, и когда я встретил его в Берлине, и когда затем я наблюдал, как он играет со своими детьми в своем солидном доме на Харли-Стрит или в загородном домике в Варгрейве на берегу Темзы. Впрочем, иногда проглядывали и темные стороны его характера: с той же беспощадной решительностью, которая однажды помогла ему построить карьеру, он использовал людей, связи и богатство для достижения своих целей. Существуют примеры, когда он беззастенчиво искажал факты, если ему это было выгодно. Также были случаи, когда он буквально уничтожал тех, кто вставал у него на пути. Он ревностно относился к собственной репутации, но славу многих врачей считал неприличной. Как врач, он должен был быть уверенным в себе, но в его случае это была скорее самоуверенность, причем избыточная. На позднем этапе своей жизни он уже не стремился оставаться в курсе общего развития хирургии гортани и органов шеи, поскольку это лежало за пределами его узкой области. Да и вообще, хирургов он воспринимал как незванных гостей. Когда генерал-майор медицинской службы Вегнер читал вступительную статью Семона, чтобы потом порекомендовать его кронпринцессе, он не подозревал, что Семон уже отнюдь не так верен своему учителю. Прежде всего, причиной для их отдаления было равнодушие Маккензи к прогрессу в его научной области, а также его ставшая невыносимой самонадеянность.