Джордж Стайнер - Толстой и Достоевский. Противостояние

Племянник Рамо — музыкант, мим, нахлебник, философ — одновременно высокомерен и раболепен, энергичен и ленив, циничен и искренен. Он прислушивается к себе, словно уличный скрипач — к своему инструменту. Внешне он типичный представитель рода подпольных:

«Когда я, жалкое существо, возвращаюсь вечером на свой чердак и забираюсь на свое убогое ложе, я весь съеживаюсь под одеялом, в груди — стеснение и трудно дышать; я будто и не дышу, а жалобно, еле слышно стону. А между тем какой-нибудь откупщик так храпит, что стены его опочивальни дрожат всей улице на диво» [150] Пер. А. Федорова. .

В архитектуре символизма чердаки и подвалы поменялись местами. Подвал, или, как сказал бы Достоевский, помещение сразу под половыми досками, — более сильный образ. Мы склонны воображать душу ярусами, и у нас выработалась языковая привычка, внушающая, что силы протеста и безумия поднимаются «снизу».

Племянник Рамо оказался пророком не только в своем противоречивом самоосмыслении, но и в открытом провозглашении того типа сокровенной правды, которую представители более ранних литератур маскировали или подавляли. Он был одним из первых исповедующихся в современном смысле, находясь у истоков традиции, которой предстоит долгая жизнь. В «Записках из подполья» эта традиция проявлена недвусмысленно. Но Достоевский полагал, что его предшественники, включая Руссо, были не вполне честны. Некоторые из них прикрывались лохмотьями, но никто не выходил по-настоящему голым.

Как остроумно отметил Низар [151] Дезире Низар (1806–1888) — французский критик и историк литературы. , романтизм показал, что язык аристократии не всегда эквивалентен аристократизму языка. «Подпольные люди» пошли еще дальше. Они объявили, что литература, где изображены исключительно публичные действия и гостиные — гостиные и в душе, и в доме — есть придаток лицемерия. В человеке больше мрака, чем это могло присниться психологии рационализма. Они были заворожены сошествием разума в его собственные глубины — приключением столь великим, что внешняя реальность в сравнении с ним кажется пустяком. В 1799 году в своей книге, озаглавленной, что примечательно, «Нарывы воображения», Ж.-М. Шассеньон [152] Жан-Мари Шассеньон (1735–1795) — французский публицист. восклицал:

«Всему сущему я предпочитаю себя; именно со своим „я“ мне довелось провести прекраснейшие минуты жизни; этого „я“ самого по себе, окруженного могилами и взывающего лишь к Великому, было бы достаточно мне для умиротворения среди руин вселенной».

Последний образ — пророчество о пределах, каких может достичь солипсизм. Он в точности предвосхищает восклицание рассказчика у Достоевского:

«Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».

Хотя преемники Дидро, включая Достоевского, открыли множественный образ индивидуальной души и продвинулись далеко вглубь словаря подсознания, фигура подпольного человека успела пройти через одну фантастическую промежуточную стадию. Готический «двойник» был попыткой четко выразить и конкретизировать новую психологию. Одна половина «двойника» олицетворяет привычную, рационалистическую, социальную часть человека. А другая — воплощает его демоническое подсознательное, чуждое разуму и потенциально преступное. Временами — как в новеллах По и Мюссе, в Ахаве и Федалле, в Мышкине и Рогожине — двойник, на самом деле, предполагает роковое сосуществование двух взаимозависимых, но отдельных людей. А в других случаях «двойники» сплавлены в едином персонаже — в Джекиле-Хайде или в Дориане Грее. Даже когда Достоевский использует не самые утонченные версии этого мифа — например, в «Голядкине» [153] Здесь автор так называет повесть «Двойник». или в беседах Ивана Карамазова с чертом, — он все равно показывает себя выдающимся исследователем шизофренического сознания. Но именно в «Записках из подполья» он наиболее убедительно решил задачу — как озвучить единым голосом многоязычный хаос бессознательного.

Я не возьмусь за разбор специальных философских смыслов этого произведения. Даже если бы Достоевский больше ничего не написал, он все равно вошел бы в число архитекторов современной мысли. Как мы знаем, «Записки» состоят из двух частей, первая из которых, в основном, — монолог о парадоксе свободной воли и естественного закона. В своем объемном трактате «Философия Достоевского» Райнхард Лаут [154] Райнхард Лаут (1919–2007) — немецкий философ. обсуждает эпистемологическое значение этого текста. Он делает предположение, что этот монолог в немалой степени имел целью опровергнуть утилитарно- эмпирический оптимизм Бентама [155] Иеремия Бентам (1748–1832) — английский философ и правовед. и Бокля [156] Генри Томас Бокль (1821–1862) — английский историк. (Достоевский неоднократно выражает несогласие с Боклем в черновиках к «Братьям Карамазовым»). Далее Лаут утверждает, что экзистенциалистское прочтение «Записок» — как у Шестова, например, — ошибочно, поскольку в нем не учтены ирония авторской интонации и консерватизм личных взглядов писателя.

Библиография работ о психологии и психоанализе в «Записках из подполья» довольно обширна. Из всех «достоевских» «поверхностей» эта книга менее всего противится подобному подходу. Более того, убедительности придает тот факт, что «Записки» создавались в период горестных эмоциональных переживаний ее автора [157] В 1864 году умерли жена и старший брат писателя. .

Однако, отдавая должное яркому обаянию «Записок» с точки зрения метафизики и психологии, нельзя пройти мимо того, как автор приспособил превалирующие литературные приемы и традиции для своих целей. Погребения заживо, спуски в гроты, погружения в водовороты или канализацию и фигура искупающей грехи проститутки — все это было общим местом в романтической мелодраме. Подполье, которое рассказчик «носит в своей душе», обладает особыми литературно-историческими интонациями, и не факт, что оно было присуще самому Достоевскому. Более того, в кратком вступлении автор говорит, что он описывает «один из характеров протекшего недавнего времени», и что его личность «явилась и должна была явиться в нашей среде». В этом смысле произведение в целом хорошо вписывается в ряд других примеров полемики Достоевского с идеями духовного нигилизма.

В конце Первой части Достоевский рассматривает проблему литературной формы. Рассказчик собирается изложить принципы абсолютной искренности: «Теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?» Это предложение перекликается со знаменитым первым абзацем «Исповеди» Руссо, и рассказчик тут же отмечает, что «по мнению Гейне, Руссо… непременно налгал на себя… и даже умышленно налгал, из тщеславия». И добавляет: «Я уверен, что Гейне прав». Присутствие Гейне в этом контексте иллюстрирует работу символического воображения: из-за своего долгого и мучительного «погребения» в Matratzengruft [158] (Нем.) «матрацная могила». Так Гейне называл гору матрацев, на которых пролежал последние восемь лет своей жизни, полуслепой и парализованный. — буквально в гробнице недуга — Гейне стал архетипом подпольного человека. В отличие от Монтеня, Челлини или Руссо,