Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Тогда же, в начале 70-х, в Саратове была «обезврежена» группа неких интеллигентов, про которую упомянул генерал-фельдшер. Чтобы не было политики в чистом виде, им ещё шили распространение порнографии. В областной партийной газете появилась статья «У позорного столба», у героев которой прошли обыски, начались умеренные репрессии, скажем, доцентов переводили в лаборанты, а афиши концертов пианиста Анатолия Катца заклеили объявлениями типа кина вам не будет. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы одна из фигуранток, врач, после обыска не повесилась.

А в те времена наказание за любой идеологический крен с одной стороны, требовало, как нынче выражаются, симметричного, только не ответа, а наказания. Таким образом осуществлялось равновесие между либералами и государственниками, западниками и русофилами. Величайшим мастером по части этого равновесия был Александр Чаковский и его «Литературная газета». Но у самих представителей левого и правого уклонов такая политика одобрения не имела. Все были недовольны и утверждали: западники-либералы, что наверху сочувствуют мракобесам-черносотенцам, а государственники-русофилы, что пресса, с попущения верхов, сплошь захвачена сионистами-русофобами.

И тут органам, а теперь уже больше обкому помог журнал «Волга». В другое время на статьи, которые стали предметом осуждения для баланса с саратовскими «сионистами-западниками» внимания не обратили бы.

Две статьи, которые вызвали беспокойство обкома (конечно, с подачи ЦК, ибо в обкоме такую крамолу не обнаруживали). Одна — саратовского не то доцента, не то профессора пединститута, никому не известной верной ученицы Валерия Друзина что-то о национальном характере в литературе — точно не помню, но, с точки зрения 1949 года, в статье всё было в порядке, обличался космополитизм, воспевались «истоки» и «корни». Вторая — всем известного Михаила Лобанова под названием, кажется, «Стрежень» — о романе Анатолия Иванова «Тени исчезают в полдень», где про одного из персонажей, кулака, было сказано, что он представляет собою опять-таки что-то стрежневое, истоки, корни и т. п. Стрежнем вообще-то называется центральная глубокая и судоходная часть русла, давно вытесненная немецким фарватером. Но критикам патриотического лагеря это слово полюбилось, быть может, они путали его с предельно созвучным словом стержень.

Так вот, как тогда было принято, обком собрал «творческий актив» города на проработку. В здание ТЮЗа стеклись немногочисленные писатели, более многочисленные художники, три-четыре местных композитора, режиссёры, множество актёров, музыкантов, а также киномехаников, завклубами и прочих.

Доклад делал, кажется, секретарь обкома по идеологии, или нет, всего лишь зав. отделом культуры. Это означало тихий задний ход, снижение идеологического градуса мероприятия. Он объявил, что провинившихся не станут уж слишком строго наказывать, а будут воспитывать: «Мы, — сказал он, — будем бороться с катцами за самих катцев». (Да, вспомнил, одним из обвинений пианисту было то, что он исполнял сочинения Шёнберга). Затем по бумажкам, розданным в обкоме, выступали заслуженные артисты и киномеханик, председатель Союза художников и популярный поэт-песенник. В конце предполагалось последнее слово «подсудимых», но, кроме главного редактора журнала «Волга» Н. Е. Шундика, желающих не нашлось. По всем канонам, он должен был покаяться в ошибках, в основном их признать, для приличия с чем-то поспорить, и обещать, что впредь… Вместо этого Николай Елисеевич какое-то время покачался на трибуне, заметно наливаясь краской и яростью. Наконец, дозрев, и, оборотясь к президиуму, закричал: «Американизма не допустим! Не будет в журнале американизма!» — и спрыгнул в зал.

За трибуну вновь встал завотделом культуры обкома, который нудно начал напоминать тезисы своего доклада.

Тогда Шундик, снова запрыгнул на сцену, отодвинул зава и прокричал в микрофон: «А я повторяю: в нашем журнале американизма не дождётесь!».

Создавалась странная ситуация: патриотически настроенный редактор протестовал против американизма, который, получалось, пыталось навязать во вверенном ему журнале саратовское партийное руководство!

И хоть зав ещё бубнил что-то и народная артистка в конце звонким голосом прочитала заготовленную резолюцию, эффект был смазан.

Разумеется, Шундик не повёл бы себя так, если бы не чувствовал за собой и политикой «Волги» высокой московской подцержки. И всё же для откровенного, к тому же публичного наезда на обком, требовалась изрядная смелость.

А главное, добавлю, он преподал собравшимся в ТЮЗе своеобразный пример результативности демагогии, когда вместо многих тусклых слов в ход идёт одно, но очень громкое слово, от которого можно и поёжиться.

На днях вечером жена гуляла во дворе с котом. Он у нас умница, с ним можно ходить как с собакой, не убежит. Остановился у машины.

— Ну что, опять на колёса нальёшь? — спросила его жена.

— Да, нет, я друга поджидаю, — воскликнул из тени дома незамеченный женой мужчина.

Жена, всё ещё не врубившись в недоразумение, продолжает беседу с котом:

— Давай, дуй скорее, а то здесь собак много.

— Каких собак? — уже кричит мужчина. — Что вы ко мне привязались? Чего пугаете?

— Я не с вами, а с котом разговариваю, — объясняет наконец жена.

— А где он?

— Вот.

Жизнь продолжается.

Когда я думаю о тех близких, кто ушёл, почему-то принимаюсь прикидывать, о чём, из появившегося на свет за время их отсутствия, я хотел бы, чтобы они узнали. Прежде всего — компьютер, мобильник и т. д. Но все мои воображаемые беседы с покойными предполагают знакомство лишь с новыми предметами, — но не человеческими отношениями, не новыми нравами или идеями. Про них даже и не вспоминается, словно бы иностранцу из патриотизма не станешь демонстрировать драку или помойку.

В детстве, когда телевизоров ещё не было, а в кино ходили редко, одним из любимых вечерних развлечений были диафильмы. Вся семья усаживалась у края стола, на который ставился хранящийся в специальном чёрном деревянном чемоданчике драгоценный, тяжёлый, тоже чёрный диаскоп, с чёрными же полукруглыми железными корытцами для рулонов плёнки, чёрной же ручкой для перевода кадров, и — главная тайна — опять же чёрным, вывинчивающимся туда-сюда объективом. Обычно управлял диаскопом старший брат, многоопытный и вообще технический человек. Гаснул свет, и в ослепительно вспыхнувшем луче сразу начинали клубиться невесомые живые пылинки.

Пока я не умел читать, с жадностью и нетерпением слушал сопроводительный текст, который обычно читала мама.