Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Там же сообщается, что Паниковскому досталось при жеребьёвке нежеланное для промысла детей лейтенанта Шмидта Поволжье, в результате чего он и нарушает конвенцию, появившись в Арбатове, который, следовательно, никак не мог располагаться в Поволжье. Интересно, что в ранних изданиях «Золотого телёнка» Паниковскому выпадало не Поволжье вообще, а Республика немцев Поволжья, и в связи с ней дети лейтенанта Шмидта нелестно высказывались о немцах.

Идея путешествия в Черноморск на автомобиле возникает у Остапа в связи с газетной информацией об автопробеге Москва — Харьков. Саратов на эту трассу при всём желании вынести невозможно, тогда как Серпухов именно на ней и располагается. Более того, ближайшей целью путешественников является бочка с бензином, которая их ждёт в шестидесяти километрах в городе Удоеве. Именно на таком расстоянии от Серпухова по дороге на юг располагается древний городок Одоев.

Был пленум творческих работников в зале Саратовской высшей партийной школы.

Я сидел рядом с поэтом Исаем Тобольским, неподалёку — актёры драмтеатра Олег Янковский и Александр Михайлов, рассказывающие друг другу байки. У Тобольского в руках журнал «Огонёк», где напечатана его поэма. Михайлов попросил: «Разрешите журнал?» Тобольский протянул. Через какое-то время раздался его громкий крик: «Хамство! Хамство!». Даже выступающий на трибуне замолчал. Я и не заметил, как Тобольский вскочил и кричал на актёров, тыча пальцем в последнюю страницу журнала, где они начали заполнять кроссворд. Михайлов, покраснев и извиняясь, протянул ему журнал. «Зачем он мне теперь?! — также громко закричал Тобольский. — Вы его испортили, понимаете?! Испоганили!»

Из президиума секретарь горкома партии И. Б. Ерёмин, инвалид войны с протезом вместо правой руки, постучал как обычно искусственной чёрной кожаной ладонью по столу и громко попросил: «Исай Григорьевич, сядь пожалуйста!».

Но Тобольский не сел, а забегал в проходе вдоль рядов, причитая уже потише: «Так оскорбить поэта, так оскорбить!».

После выхода «антисионистской» поэмы «Исповедь» саратовский поэт долгое время пребывал в непрерывном, как в буквальном, так и переносном, смысле опьянении. Он бесконечно рассказывал, как принёс поэму в редакцию «Волги», где главный редактор Шундик мгновенно прочёл, обнял, поздравил и сказал: «Исай! “Волга” не то место, твоей поэме нужен международный резонанс!». И самолично отправил «Исповедь» в журнал «Огонёк» с рекомендательным письмом Анатолию Софронову. Это первая часть его устной трилогии.

Вторая — та, что буквально через неделю сам Софронов звонит саратовскому поэту и приглашает в столицу за счёт журнала. При встрече Софронов, как и Шундик, обнимает его и поздравляет. Особое место во второй части занимал эпизод с бумажником Софронова. «Исай! — сказал тот младшему коллеге, — пока вам бухгалтерия выплатит гонорар, возьмите у меня». И при этих словах автор «Стряпухи» доставал бумажник, объёмом подобный его чреву. «Никогда бы не поверил, что у человека может быть при себе столько денег», — делился впечатлением саратовец.

В третьей части звучала ужа трагическая нота. Всё чаще Исая Григорьевича можно было видеть в кафе «Юность» (располагавшемся в одном здании с редакцией «Волги») сильно выпившим и в минорном настроении. Перед ним на столе кроме графинчика с коньяком лежал номер газеты «Литературная Россия», где какие-то хулиганы напечатали восторженную рецензию на «Исповедь», которая начиналась примерно так: «Имя автора поэмы “Исповедь”, мужественного советского поэта Исая Тобольского, занесено сионистскими боевиками в чёрные списки по обе стороны океана». Тобольский поднимал на собеседника страдальческий взор, качал лысой головою и вслух повторял эти страшные строки, после чего надолго припадал к фужеру.

Из поэмы «Исповедь» мне запали в память строки, обращённые к брату, уехавшему в Израиль (о чём все узнали впервые из поэмы):

С одной стороны, было как-то досадно на откровенно перелетевшие на Ближний Восток вертинские притоны Сан-Франциско, с другой, естественно, одолевал смех: почему пожилой человек должен в Тель-Авиве скрываться, да ещё почему-то в притонах? Или автор поэмы предполагал, что ради них и уезжают?

Успеха «Исповеди» саратовцу показалось мало, и через несколько лет тот же Анатолий Софронов в своём «Огоньке» публикует новую поэму Тобольского «Монолог».

А далее:

Каким должно быть радостным созвучием отозвались эти строки у основоположника преследования «безродных космополитов»…

Ульяновский поэт Николай Благов рассказывал, как, приезжая в родное село, на вопросы мужиков о литературных заработках, в десять раз уменьшает сумму гонорара за книгу: вместо трёх тысяч называет триста рублей. И мужики всё равно дивились: за стишки триста рублей!

Отчего-то самые забубённые заведения в Советской России назывались нежно: «Ласточка», «Ромашка», «Колокольчик», «Одуванчик», «Незабудка», «Ландыш» и т. п.

Сейчас видел на улице престарелую, видимо, с больными ногами женщину, на рукаве ватного пальто у неё повязка «Дружинник» вверх ногами. Честное слово! (Запись 1965 года.)

В дымке лет хрущёвская эпоха выглядит, по сравнению со сталинской, оттепельной и вегетарианской, и это справедливо. Хотя и сажали, и расстреливали (Новочеркасск) и казнили беззаконно (валютчики), и отправляли «для пользы дела» на верную смерть военных (Семипалатинск, Новая земля), и мировую войну чуть не развязали и много чего ещё нехорошего. Но и впрямь, массовых посадок и казней не стало.

Я же сейчас про то отличие времён Усатого и Кукурузника, про которое мне ещё не встречалось напоминаний. То есть они встречаются, но не аналитические, а скорее ностальгические, как в кинофильме «Москва слезам не верит», где комсомольский патруль останавливает обнимающуюся парочку: «Вы где находитесь?!».

Я о том небывалом вмешательстве общественности в частную жизнь граждан, которое возникло и расцвело пышным цветом именно при Никите и увяло при Брежневе. Если таковое вмешательство и было в 20-е годы, то оно носило классовый, социальный и политический характер — следили, чтобы не крестили детей в церкви, не держали икон, не пели чего-нибудь царское.