Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Теперь же в обществе семимильными шагами семилетки несущемся к социализму, стали возникать такие прелестные инструменты вмешательства в частную жизнь, как товарищеские суды, народные дружины, прикрепление передовых к отстающим — на производстве, институтах и даже школах.

Трудно вообразить, что в 1940-м или даже 1950 году на улице вылавливают молодого человека с не той причёской и стригут его наголо или распарывают ему штаны по причине недолжной ширины. Конечно, можно сказать, что в дохрущевские времена иностранных мод, причёсок и тряпок почти не было. Это так и не так. В середине 30-х годов в самом преддверии массовых репрессий и в разгар их в обществе (разумеется, не в глуши, но и в хрущёвские времена со стилягами боролись не в колхозах) достаточно было молодых людей обоего пола, щеголявших в разных там курточках, беретиках, туфельках и т. д., дёргающихся в фокстротах и никому не приходило в голову преследовать их за это, но даже и особо обращать на это внимание. Почитайте хоть Трифонова, хоть «Детей Арбата».

Мне могут возразить, что борьба с низкопоклонством началась при Сталине, но я на это замечу, что она не доходила до ширины брюк и длины волос (а этого практически и не было благодаря железному занавесу).

С выражением «Партбилет на стол!» я встретился лишь раз в жизни. Директором Приволжского книжного издательства какое-то время был Павел Ефимов, пришедший из обкома. Ведущей чертой его было безусловное, без малейших сомнений, повиновение. И хотя времена стояли уже сверхвегетарианские, Паша дрожал и вибрировал при малейшем дуновении сверху. Так, однажды осенью из райкома — всего-навсего из райкома! — потребовали выделить сколько-то человек на картошку в подшефный нашему Фрунзенскому району совхоз, кажется, по имени «Прожектор». А в малочисленной редакции журнала «Волга» народ подобрался или пожилой, или хворый. В издательстве же работало человек пятьдесят. К тому же издательство районные власти не обходили продовольственными пайками, журнал же игнорировали. Картошкой райком озадачивал не «Волгу», а издательство, потому что по тогдашней системе всё материальное — зарплата, гонорар, бумага, транспорт — у него было. Мы же были неимущими творцами прекрасного. Так что райком звонит Паше, а Паша мне. Сколько-то там человек требует. Я ему сказал, что никто от нас не поедет. Он удивился, но ещё более испугался. Словом, второй или третий разговор наш с ним закончился его почти рыданием: «Оба положим партбилеты на стол!». Тут уж я удивился — из кино он что ли эту фразу выкопал?

Жалко его было.

Записи 1970 года, когда я работал в одном НИИ.

Фотограф Капункин об иностранных туристах: «Шпионят. Не х… им вообще у нас делать».

Кинооператор Митин: «А чего ему не пить — он председатель месткома».

Замечательный он человек, Виктор Александрович Митин, фронтовик: «Когда закончилась война, нас повели в цирк». Чем не Генрих Бёлль?

Дальше рассказ о том, как передрались танкисты с заградотрядчиками.

А потом: «Комполка убило прямым попаданием снаряда в спину — куда руки, куда ноги». При этом он улыбался, что было жутко видеть. Чувствуется, да он и сам об этом говорил, что он до сих пор счастлив сознанием того, что остался жив. В зарплату получает пятнадцать-двадцать рублей. Платит алименты. Когда рассказывает о какой-нибудь поездке (прежде он работал на студии кинохроники), заканчивает так: «… взял он (я, они) две (пять, десять) бутылок водки».

Леонид Леонов в старости посетовал, что Есенин неразумно распорядился своим талантом.

Стоило доживать до глубокой старости, чтобы так и не понять, что есенинское — для всех и навсегда, а его многостраничные романы — для немногих и ненадолго.

Запись 30–31 июля 1979 года.

Пароход «Михаил Калинин», бывший «Баянъ» 1912 года постройки, рейс Горький — Астрахань, каюта № 26, 2-й категории.

Пароход, держась кормовой чалкой, разворачивается течением. Это теперь у теплоходов и дизельных есть боковые двигатели для разворотов.

Смотрю с кормы вниз на руль в обегающей его тяжёлой жёлтой волне над отметиной «18» — первой на белой части шкалы, красная же вся под водой.

3-я категория, сидящая на жёстких крашеных лавках. Задумавшийся старик с воблой в одной, бутылкой пива в другой руке.

Всегда волнующее: подвал машинного отделения, где в тесном рассчитанном просторе неумолимо движутся стальные шатуны, вращая вал гребных колёс.

Туманное окошечко, в которое видно рядом колесо в тумане брызг и темноте кожуха.

На носу. Заметил, что цепь правой якорной лебёдки ободрана, тогда как голубая краска левой нетронута. Всё дело в том, что пароход почти всегда пристаёт носом против течения, стало быть левым бортом, а большинство крупных волжских пристаней на правом берегу. (Исключение, когда низовой ветер столь силён, что гонит верхние слои воды против течения, и тогда чалятся правым бортом)

Старик-чуваш в пролёте нижней палубы. Чёрно-седая узкая борода из гладкого сухого лица, чёрные без седины во-лосы. Оказалось, 1904 года рождения. Ездил к сыну в Волгоградскую область, в совхоз рядом с городом Волжский. Сын был женат на русской, которая ему изменяла, теперь женился на чувашке. Сам старик был на фронте, в Берлине. Имеет четверых детей. Говорит о том, что не надо разным нациям жениться, а только между собой. Будет переезжать к сыну.

Ресторан. Бюст Калинина. Доска с надписью «Здесь в 1919 году работал великий русский лётчик нашего времени Валерий Павлович Чкалов». Люстры. Полукруглая дверь. Не кормят: смена. В пустом ресторане завёл разговор. Две официантки Надя и Наташа. Горьковские, как и вся команда. И они, и нижняя буфетчица, к которой я уже наведался, как будто ждали — рассыпались разговором о том, как их плохо снабжают.

Вечером пытался разговорить старпома, но он — важный.

Курсанты из Вольска и ребята-марийцы, провалившиеся на экзаменах в это же училище тыла. Я угощал их вином. Все — скромные.

Прикуривая, обжёг ладонь и пошёл в машину, чтобы капнули маслом. Машинист дежурил Саша, белобрысый парень. Он с готовностью стал рассказывать о машинах, с гордостью за паровые, которые могут обогнать дизеля. Сказал, что понимающие люди, интеллигенция, каждый год от Горького до Астрахани плывут на старых пароходах. Я ходил с ним по пупырчатому стальному полу, меж множества труб, маслёнок, узких лесенок, крашенного суриком поддона и литой чугунной станины. Он сказал мне, что пароход готовят к списыванию. Уже списали «Суворова» и другие.

В кочегарке гул и жар. Бьют пламенем форсунки, и когда заглядываешь в топки — там нежно раскалённая пещера, осыпающаяся слабыми розовыми искрами.