Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Это так похоже на то, что писал Чехов в письмах, что собственно природа писания у Чехова начинает представляться несколько непривычной для этого сугубо профессионального беллетриста и уже отдаёт чуть не Розановым.

Ещё, и тоже вроде шутовской, рассказ «Заказ» (1886), притом, в отличие от «Марьи Ивановны», здесь нет отступлений и рассуждений, а как бы фиксация условий, в каких профессиональный писатель сочиняет заказанный ему рассказ. Комизм в несоответствии трагического содержания заказанного «святочного рассказа пострашнее и поэффектнее» и нетерпеливо ждущих в соседней комнате жены с весёлой компанией.

«— Какая чудная погода! — вздохнул в гостиной студент.

“Его нашли, — продолжал Павел Сергеевич, — на вокзале под товарным вагоном, откуда вытащили с большим трудом. Человеку, очевидно, хотелось ещё жить… Несчастный скалил зубы на конвойных, и, когда его вели в тюрьму, горько плакал”.

— Теперь за городом хорошо! — сказала Софья Васильевна. — Павел, да брось там писать, ей-богу!

Павел Сергеич нервно почесал затылок и продолжал: “… накануне гражданской казни Винкель отравился. Его похоронили за кладбищем, где хоронили самоубийц”.

Павел Сергеевич поглядел в окно на звёздное небо, крякнул и пошёл в гостиную.

— Да, хорошо бы теперь катнуть за город! — сказал он. <���…>

— Ну что же! И поедем! — всполошилась жена.

— Э, да кой чёрт! Мне рассказ оканчивать нужно!»

Финал таков, что у писателя вырывают рукопись, и он «начал было протестовать, но потом махнул рукой, изорвал рукопись, выругал для чего-то редактора и, посвистывая, поскакал в переднюю одевать дам».

Что это — цинизм? сатира?

Ни то ни другое, а самая что ни на есть «творческая лаборатория», куда допущен читатель. Как там в «Марье Ивановне»? «Я должен писать, несмотря ни на скуку, ни на перемежающуюся лихорадку. Должен, как могу и как умею, не переставая».

Имитируя в сочиняемом Павлом Сергеевичем рассказе пошло-романтический слог массовой беллетристики своего времени, Чехов не мог не помнить и собственных грехов в этом стиле. Чего стоят рассказы «В рождественскую ночь» и «В море» (оба — 1883). «Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рёв моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искажённым отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу».

Ни Чехов, ни Павел Сергеевич как бы не вполне повинны — не они пишут святочные и рождественские душераздраи, а стиль. Стиль, слог, интонация сильнее того, кто водит пером по бумаге. То, как часто тема интуитивности, даже неосознанности процесса сочинения прорывается у Чехова, писателя, склонного к самонаблюдению, трезвого, ироничного, в который раз подтверждает, что не человек занимается сочинением, сочинительством, но самый текст влечёт его подобно течению, и он, в лучшем случае, лоцман на этом пути.

Дачный быт рубежа XIX–XX веков, который так любили высмеивать (Чехов) или обличать (Горький) литераторы, был возрождением быта помещичьего, и, как знать, какой высоты новую культуру выращивали инженеры, дамы, барышни, студенты, гимназисты, адвокаты, доктора и литераторы в клубящихся день и ночь общениях, играя в крокет, катаясь на лодках, ставя любительские спектакли, крутя романы, споря о литературе и политике, выпивая и закусывая на верандах с самоваром и идеалами.

Новая элита, подобно тому, как веком раньше, дворянская, выращивала свою культуру. Усадьба и дача, имение и дом — понятия и слились, и сплелись, а новые Камероны, то бишь Шехтели и Веснины, уже начинали чертить будущие шедевры, планировать будущие сады и парки, в которых могли произрасти грядущие Пушкины.

Если бы не 1917-й, если бы не Октябрь.

«Такая книга необходима», — пишет М. Горький об одном своём замысле, и это очень для него характерно. Всякий художник импульсивен на разных этапах сочинительства, но прежде всего в замыслах. Горький же: напишу потому, что эта книга нужна.

Кому?

Где-то недавно прочитал, как Горького спросили: как при вашей загруженности писанием и политической работой, вы сумели сохранить такой чёткий, неторопливый почерк? А. М. ответил: из уважения к тому, кто будет читать.

Как будто красиво и благородно, но, думаю, прежде всего из безмерного уважения к себе и своей роли в истории России. На роль Христа/Магомета он, может быть, и не претендовал, но в ряду Лютера — Сперанского — Бисмарка — Александра II — Ганди он себя видел. Почерком он облегчал работу будущим историкам.

Но, конечно же, поскольку почерк его мало менялся с юных лет, в основе аккуратного выведения букв лежало прежде всего уважение самоучки к слову, грамоте, культуре.

Судьба Москвы и москвичей в последние времена напоминает дворянскую усадьбу и хозяев её, уже безвластных, безденежных, отдавших всё в чужие руки. Везде пришлые, ушлые, рубят, переустраивают. А хозяева вяло посматривают из окна: что там, дескать, кто и зачем?

Островский — выразитель, певец, обличитель, летописец Замоскворечья…

Я занялся арифметикой по ПСС Островского, получилось (без написанного в соавторстве и стихотворных драм), что дело происходит в Москве в двадцати одном произведении, в губернском городе — в трёх, в уездном — в пяти, на усадьбе, даче, большой дороге — в трёх, и неведомо где — в шести.

Исключая «На всякого мудреца довольно простоты» и бальзаминовскую трилогию, московские пьесы — не самые известные. А «Гроза», «Волки и овцы», «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые», «Бесприданница» — провинция.

Сколько у Островского на сцене заборов! В иных («Женитьба Бальзаминова») забор — действующее лицо. И сознание персонажей — зазаборное, огороженное. Что, впрочем, как выясняется, не так уж и скверно.

Островский самый трезвый и спокойный из русских классиков, и, как бы обличая, он жалеет, а умиляясь, насмешничает. Главное, он ничего не страшился.

«Курослепов. Ну вот, как она придёт, ты её ко мне с солдатом…

Градобоев. С солдатом?

Курослепов. На верёвке.

Градобоев. И на верёвке?

Курослепов. Мы её наверх в светёлку, там и запрём безвыходно.

Градобоев. Что вы за нация такая? Отчего вы так всякий срам любите? Другие так боятся сраму, а для вас это первое удовольствие».

Островский А. Н. Горячее сердце

Нынче в прессе любят корить «новых русских» именами Мамонтова, Морозова и Третьякова. Откуда же, однако, взялись у Островского Курослепов, Хлынов, все его кит китычи? Купцы Мельникова-Печерского немногим краше. Богачи Щедрина, Писемского, Некрасова, Достоевского — дикость, самодурство, алчность. Любимая фигура юмористики, персонаж сочинений Лейкина и Ко, не исключая и Чехова («Маска» и многое другое), — тот же толстопузый. Горбунов И. Ф.! Кого же ещё вам?