Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Одна из популярных современных радиопрограмм «В нашу гавань заходили корабли», и названием-то взявшая строку из песни, где схлестнулись два ножа и т. д., значительную часть времени отдаёт если не текстам, то вполне блатным мотивчикам. И делает это передача не на потребу дурному вкусу, но по точно уловленному заказу: значительная часть слушателей хочет слушать эти мотивчики, грустить над тем, как «по тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута — Ленинград»!

Объяснялось явление, и справедливо, тем, что Россия — страна сидевших или родственников видевших. Однако ж заметим, далеко не всех уголовно-сидевших.

И всё же тоска общая, лагерная тоска, тоска неволи как бы берут под одну барачную крышу уголовника и колхозника, прикинувшего мешок отрубей. Но — как пройти мимо классовой, не могу сказать иначе, ненависти Варлама Шаламова к блатным, его нетерпимости многосрочного зэка к уголовной романтике и её проникновению в художественную литературу?

В развитие вышенаписанного попробую добавить то, что приобщением хотя бы в пении или слушании тот же обиженный подросток подсознательно приобщается к миру силы и ножа, где сам чёрт не брат. И получается по Евтушенко: «интеллигенция поёт блатные песни».

И ещё одно, подальше. Когда Пушкин указал на грусть как на национальную черту, он подтвердил её так: «шлюсь на русские песни». А в них не так редок был среди замерзающих ямщиков и бродяга, переехавший Байкал, да и любовная, так сказать, лирика то и дело рассказывала о ситуациях с кровавым финалом, типа «она ему ножик вонзила, потом себе в белую грудь».

Недруги, «русофобы», могут заметить, — это играет присущее русскому характеру разрушительное и саморазрушительное начало; друзья русского народа, «патриоты», могут здесь не менее справедливо разглядеть широту, ухарство того же характера: «Пей-пропивай! Пропьём — наживём!». Иностранец может, пугливо расширяя зрачки, подивиться загадочности русской натуры.

Но как бы то ни было, что есть, то есть, — споём?

Советские песни звучат сейчас подобно тому, как эмигрантские в советские годы — запретным плодом. Тогда к зачастую очень талантливым текстам нередко писались дивные мелодии, к тому же и забойно-танцевальные. Когда появилась песня «Летят перелётные птицы», люди очумели, её пели и слушали повально, она неслась не только голосами Бунчикова и Нечаева из патефонного чемоданчика, но и из каждого кабака с оркестром и забегаловки с аккордеонистом. Сугубо патриотический, даже политический текст положен на мощнейшие разухабистые фокстротные ритмы. «И Африка мне не нужна-а!»

А ведь и в самом деле не нужна.

Едва ли не самое известное стихотворение Николая Рубцова — «В горнице моей светло». Строка «Матушка возьмёт ведро, молча принесёт воды…» наводит на грустные размышления. Почему же матушка? Почему он-то лежит и думает о завтрашнем хлопотливом дне? Как в сказке. И лодка, которую он будет мастерить, столь же сказочна, как и аленькие цветочки, которые будет он поливать. По воду ходили женщины, — так. Но почему тогда он цветы собирается поливать? А если не сказка, то отчего мужик, реальный, советский, лежит, а мать воду таскает? Как ни грустно признавать, но это правда житейская, и объясняется она одним — лирический герой, как и большинство его соседей-сверстников, лежит к вечеру пьяный и ничего не делает, лишь мечтая о том, что завтра он будет нечто делать — поливать цветы и мастерить лодку. Впрочем, лодку строят, а не мастерят, но это не имеет значения, так как строить-мастерить никто ничего ни завтра, ни послезавтра не станет.

Дворянство набирало высоту два столетия, а падало полвека. А как действовал закон вырождения среди советской элиты? Где дети вождей, наркомов, красных директоров, новых корифеев искусства и науки? Уже во втором поколении вырождение. Кто в домах на набережных, высотках и Жуковках смог пусть не подняться выше — вроде некуда, но сохранить себя, стать заметной личностью? Мало, редко. Все семьдесят лет большую устойчивость, как ни странно, проявляли немногие дети немногих репрессированных «бывших». Им-то, казалось, труднее, даже гибельнее было приспособиться в мире коммуналок, лагерей, очередей и доносов. К тому же надо было скрывать происхождение. А поди ж вот.

Законы вырождения действуют стремительно. Вот, на глазах выбился, добился, прорвался, а сынок-дочка уже ничего не хочет, кроме как колоться. Пусть не все и не совсем так или совсем не так, но поголовно — разматывание на своём уровне даже того немногого, чего добились родители. Ещё недавно, в «застой», типичной была картина некоторого собирания, хотя бы и на таком уровне: мама, пробиваясь по комсомольско-партийной линии, помогает папе в его работе в милиции, они растят сына, помогая ему попасть в аспирантуру и сочетая его законным браком с дочерью заместителя директора завода. Внучка уже порхала в балетном училище, воображаемый внучкин жених витал уже на министерских высотах.

Всё это могло быть с любыми заменами, правда, из довольно ограниченного числа вариантов: мама — учёный, папа — обком, сноха — дочь директора гастронома; и осуществлялось неярко, но довольно противно, обрастая всё большим слоем подлости, однако в масштабах страны реально наращивало тот пресловутый средний класс, который где- то там есть опора и залог стабильности.

Да, мнилось, что стабильность обретается в сундуках, гаражах, сберкнижках.

Читая в советские времена советскую книгу «Двенадцать стульев», вряд ли мы могли оценить выбор Остапом «профессии» для Воробьянинова-нищего: бывший член Государственной думы.

Нет, было ясно, что Остап придумал для жалостности образ «бывшего», которого пожалеют несознательные граждане республики, вздыхающие о прошлом, но почему депутат Думы, а не сенатор, не генерал? Откуда конкретный интерес литератора Изнурёнкова, помните: «Скажите, вы в самом деле были членом Государственной думы? — раздалось над ухом Ипполита Матвеевича. — И вы действительно ходили на заседания? <���… > Скажите, вы в самом деле видели Родзянко? Пуришкевич в самом деле был лысый?».

К 1927 году Россия ещё не успела забыть Думу и её депутатов, сохранив жадный интерес к новому для России явлению парламента и особенно шумной под конец деятельности его членов.

Легко представить, что если сменится режим, через сколько-то лет некто будет жадно спрашивать действительного или мнимого депутата: «Скажите, вы в самом деле видели Жириновского? Гайдар в самом деле был лысый?».

1995

Русские писатели крайне неуважительно относились к своему занятию, если судить по тому, как изображали они сочинителей в своих произведениях. Кто сочиняет у Гоголя? — душа Тряпичкин? У Достоевского? — пасквилянт Ракитка? пьяный сотрудник «Головёшки»? классический графоман Лебядкин? — много сочиняющих у Достоевского, и всё народ, в лучшем случае, ущербный, не исключая и Ивана Карамазова. У Гончарова — стишки — юношеский грешок. У Островского балуются письменным словом, кажется, лишь влюблённые приказчики, чеховский же писатель — это репортёр-забулдыга или тот же графоман, вроде дамы из рассказа «Драма». Исключение — Тригорин и Треплев, но и они не лучшие в чеховском мире.