Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Поэзия снисходительнее к себе, сколько заветов, вопросов, восторгов «Поэту» о «Поэте»!

Алёша Карамазов, глядя вслед уходящему брату Ивану, вдруг замечает, что «у него правое плечо, если сзади глядеть, кажется ниже левого».

Иван — ведь сочинитель, сколько лет уже живущий «статейками».

Невозможно подражать Достоевскому, «учиться» у Достоевского, и редкий, кто на это покушался, как бы ни был талантлив, падал под непомерною тяжестью, не дотянув до цели, как Андрей Белый, хотя бы и в «Петербурге». Имитировать Достоевского пытался хитроумный словесный механик Леонид Леонов, который признавался в каком-то интервью, что ему вполне ясны пути, которыми Достоевский добивался своего потрясающего результата. И что ж, возможно, и так, и даже нам порою ясны, а уж Шкловский просто, как кубик Рубика, тексты Фёдора Михайловича раскручивал. Но, слава Богу, писать, как Достоевский, не брался. (Б. Пастернак: «Леонов считал, что можно быть последователем Достоевского, ограничиваясь внешней цветистостью якобы от него пошедшего слога».)

Горький утверждал, что Леонид Андреев был ушиблен Достоевским. Всё-таки в своей словесной ткани Леонид Николаевич не слишком зависел от кого бы то ни было, являя поначалу род литератора средней руки, которого не в чем заподозрить, кроме этой усреднённости. Между прочим, так начинал даже Бунин и многие другие, и так всю жизнь писал Куприн, которого вы не определите не то что по строке, но редко и по странице, что не помешало ему остаться в русской литературе.

Но прилететь что-то из Достоевского могло, в том числе и Андрееву. Немало было в своё время насказано и навозмущено по поводу «натуралистической» детали в его «Тьме»: грязные, с «кривыми, испорченными обувью пальцами» ноги арестованного революционера. А вот: «он сам не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми…». Митя Карамазов в Мокром во время досмотра.

Физиология до натуральности у Достоевского редка, он целыми периодами забывает о ней, не особенно как бы заботясь о том, что человек жив не единым духом… но вдруг вспомнит! вроде того, что изголодавшийся Раскольников зашёл в полпивную или как с Верховенским-старшим от волнения приключался понос…

Ноги же, внушающие наблюдателю ужас, накрепко влезут в российскую словесность, и, кажется, особенно они занимали И. Бунина.

Пытался подряд читать Леонида Андреева — и не мог. Что за судьба! Воистину русская и воистину литературная, то есть ненормальная, неумеренная, незаслуженная, несправедливая и несчастная.

Истинно писательский в русском понимании образ жизни: бедность, гордость, попытки самоубийства, пьянство, грязь, каторжное еженощное писание, а затем — слава, деньги, претензии на духовный вождизм, на роль пророка — а как же иначе? — и всё то же пьянство и еженощное писание. Смерть в сорок девять лет, и — почти полное забвение, вытянуть из которого Андреева, боюсь, уже никому не удастся.

Почему так непомерен русский человек и в бедности и в богатстве, и в безвестии и в славе?

Всё лучшее написано Андреевым в молодости, а потом эти бесконечные пьесы! В них бездны, а в жизни деньги…

Как любили уставать и мечтать в русской литературе рубежа XIX–XX веков!

Уже Чехов: «Дядя Ваня, погоди… Мы отдохнём…», «Придёт время, все узнаём, зачем всё это, для чего эти страдания…».

Леонид Андреев в «Анфисе»:

«Фёдор Иванович. У меня тоска, Анфиса… и кстати, приготовь мне ликёры. <���… >

Анфиса. Но я устала… А что же ликёр? Я ведь принесла. Вот он. На! (Наливает.) Выпей. Тебе нужно отдохнуть, Федя, ты так устал. <���… >

Фёдор Иванович… Да, я устал».

Фёдор Иванович, натурально присяжный поверенный, со всеми вытекающими из этого заработками, а ликёр — это, конечно, ликёр. Тяжело. Я не хочу сказать, что усталость исключительно от ликёров и достатка, но… а что другое скажешь?

Всё-таки Серебряный век и наша неодолимая тяга к его тайнам, желание найти сходство с теперешним, на худой конец скопировать, сымитировать (прозу Брюсова стали экранизировать!) — всё это далеко не самая вкусная и здоровая пища в наше время. «Как я устал» и «налей мне ещё» — в любом интерьере останутся этими фразами. «Все мы бражники здесь, блудницы…» Красиво. А если то же, но другими словами: «Все мы здесь алкаши и б…»?

Едва ли про другого русского поэта можно сказать, что он — народный любимец. По отношению даже к Пушкину придётся делать оговорки.

Когда Анна Ахматова сказала, имея в виду гонения властей на Бродского: «какую они ему делают биографию», она подразумевала и поэтов старшего поколения, прежде всего Мандельштама и себя, которым и в самом деле давление режима делало биографию — особенно самой Анне Андреевне. Если рецензент 10-х годов мог ядовито и вполне справедливо заметить, что «Анна Ахматова мучается не потому, что её оставил возлюбленный, а потому, что это её профессия», то современный исследователь Ахматовой прежде всего видит внешние обстоятельства, сделавшие её музу трагичной, прежде всего то, насколько она «была там, где мой народ, к несчастью, был». Но страдания и испытания притягивались, провоцировались самой Ахматовой ведь не столько политически, сколько метафизически. И трагичность её зрелых любовных стихотворений не ниже градусом, чем «Реквием», при, казалось бы, столь разных уровнях источников страдания.

В ещё большей степени профессиональность страдания, что звучит цинично, ну скажем, удел страдальчества, были присущи Сергею Есенину. Внешние давления не удовлетворяли его едва ли не мазохистскую жажду страдания. Ни «вихрь событий», ни любовные романы — ничто в сравнении с внутренним чёрным огнём, сжигавшим его и столь обнажённо проступавшим в его стихах. «Я последний поэт деревни…» — и потому, что деревне худо, но главным образом потому, что последний, — это нечто! И Маяковский восклицал: «.. Я, быть может, последний поэт». Борис Пастернак, кажется, первый отметил не антагонизм Маяковского и Есенина, но их близость и явное влияние Маяковского на Есенина. Он, Пастернак, и Живаго своего определял как «человека, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским, и Есениным, может быть)».

Последним быть — это вам не советская очередь, где, помнится, всегда находился гражданин, оскорблённо поправлявший спросившего: «Я не последний, я — крайний!». А быть последним в поэтическом ряду — это узаконенное бессмертие, а к чему стремится поэт?

Способность самосжигания. Вс. Иванов или Б. Пильняк, поглощавшие алкоголя не меньше Сергея Александровича, кутившие и, особенно последний, менявшие женщин с быстротою и лёгкостью, всегда ещё имели и второй план жизни, крепенький. То, что Есенин заключал договоры, прятал деньги или обирал Айседору, совсем не то. Искупление бывало мгновенным, конечно, мот и гуляка он был истинный, и правила литературно-издательской игры с авансами, договорами, рекламой, интригами соблюдались им не для выстраивания личного благополучия, а лишь подтверждали, что он — настоящий русский писатель, классик. Вот и журнал задумал издавать. Пильняк же — издавал. И близость верхам, столь тесная у многих крупных писателей советского времени, не миновавшая и Есенина, водившего дружбу с комиссарами и чекистами, опять-таки становилась атрибутом игры — той игры с жизнью, которую вёл Есенин. Отсутствие жилья, имущества — как важно это в контексте его «товарищей», которые деловито обустраивались. Есенину было интересно вырвать деньги из Воронского и Ионова, но совсем было неинтересно размещать их в материальные ценности. Едва ли не одна, столь простительная и для него естественная, страсть к нарядам. Есенин был человек без быта, так же как и Ахматова, Цветаева, Мандельштам. Он был свободным человеком, которого дом, семья, государство не могли привязать к себе сколько-нибудь крепко. Да никак не могли — вырывался и убегал.