Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Мой, ныне покойный, старший брат не искал, а сочинял эпиграфы для своих школьных сочинений и ни разу не был уличён. Секрет, как он уверял, был в том, что эпиграфы «брал» не из писателей-классиков и не — упаси боже — из классиков марксизма-ленинизма, но из революционных демократов, которых никто не читал: «Нет ничего важнее для юноши, чем поставить перед собою чёткую цель» (Н. Г. Чернышевский); «Нет ничего нелепее и позорнее, чем участь порабощённого народа» (Н. А Добролюбов) и т. п.

В школе брат учился в конце 40-х — начале 50-х годов. Затем стал физиком.

А мой одноклассник был вызван к завучу за эпиграф к сочинению по пьесе М. Горького «На дне»: «Опустившись на дно, я услышал стук снизу». Теперь он специалист по компьютерам.

Другой мой одноклассник сделал скандал абстрактным сочинением на тему «Старуха Изергиль». Он открывал подряд разные книги, вплоть до учебника Пёрышкина по физике, и тыча наугад пальцем в страницу, брал оттуда по слову. На всю жизнь запомнил первую фразу его сочинения: «Нет рук с книгой в них». Теперь он доктор. Учились мы в конце 50-х — начале 60-х годов.

Было время, не знаю, как нынче, подзарабатывания не совсем безопасным способом — сдачей экзаменов за другого за умеренное, но, по тогдашним нашим понятиям, высокое, вознаграждение.

Наиболее крут, опасен и, соответственно, вознаграждаем, был вариант с переклеиванием фотокарточки абитуриента и прямой сдачей вместо него. Всё тот же мой старший брат держал экзамен в Московский стоматологический институт за земляка Женю Лифшица и погорел по двум причинам. Первая: он слишком хорошо, несмотря на наставления Жени, написал сочинение. Вторая: Женя, переехав в Москву и женившись, точнее, женившись для того, чтобы получить московскую прописку, по забытым мною причинам взял двойную фамилию, свою и жены, сделавшись таким образом Лифшицем-Бутылкиным. Можно ли было не обратить внимания на курносого абитуриента, слишком грамотного для того, чтобы рваться в стоматологию, да ещё с такою фамилией?

Брат спасался бегством через форточку в мужской уборной или что-то в этом роде. А Женя, спустя время и уже не быв Бутылкиным, просто купил диплом.

Будучи студентом филфака, я писал сочинение в медицинский институт за армянина (сейчас он, говорят, на высоком врачебном посту в нашем городе). Знающие люди предупредили: а) не выбирать свободную тему, б) не казать свою образованность, в) не делать специально идиотских ошибок, но допустить какие-нибудь нескладности и пропустить одну-две запятые.

Забыл объяснить: почему армянин и почему в мединститут. В те годы (конец 60-х) мединститут был меккой абитуриентов с Кавказа, где диплом врача обеспечивал недурной доход. Существовали негласные ограничения на кавказский процент, что не мешало ему, особенно грузинскому, быть весьма значительным среди будущих эскулапов.

Итак, я писал сочинение за армянина, но не вживую (армянин это вам даже не Лифшиц-Бутылкин), а сидя в какой-то лаборатории у надёжных людей в корпусе, соединённом с тем, где писали абитуриенты. Далее пушкинским слогом. Мне принесли тему. Я отодвинул колбы и стойки с пробирками. Я написал. Пришли люди, взяли листки и вручили мне 25 рублей. Я их пропил. Через день прибежал бледный армянин. Он получил «2».

Опытный старший брат, к которому обратились за советом, велел армянину идти в апелляционную комиссию. Он пошёл с папой (обычно все кавказцы приезжали на экзамены с родителями). После скандала из сочинения убрали кем-то внедрённые в него ошибки и поставили «4».

Математику за армянина писал мой приятель Лёнька (он же организатор дела). Я поджидал Лёньку, вышедшего с четвертным. Лёнька потом стал доцентом мехмата, а потом умер.

Неужели наши кино- и теледеятели не понимают, как комично выглядят устраиваемые ими действа под «Оскара», под Канны? Когда в Москве или Сочи наши «звёзды» в смокингах и с подругами шествуют по лестнице, то раздающийся над головами толпы вопль ведущего: «Режиссёр такой-то и такая-то!» живо напоминает трибунный вопль в дни демонстраций: «Проходят работники бытового обслуживания Ленинского района!».

«Тронуть его, — отвечает, — невозможно, потому что он не свободного трудолюбия, а при графе в мерзавцах служит» (Лесков Н. С. Штопальщик).

Живи по-старому, а говори по-новому! (Русская пословица).

«…и повеселев уже при одном виде водки» (Толстой Л. Н. Варианты к «Анне Карениной»).

«Попросите простолюдина что-нибудь для вас сделать, и он вам, если может и хочет, услужит старательно и радушно, но попросите его сходить за водочкой — и обыкновенное спокойное радушие переходит вдруг в какую-то торопливую, радостную услужливость, почти в родственную о вас заботливость. Идущий за водкой, — хотя будете пить только вы, а не он, и он знает это заранее, — всё равно ощущает как бы некоторую часть вашего будущего удовлетворения…» (Достоевский. Бесы).

Ох. Да ты, может, натощак так врёшь, — так вон выпей водки. (Наливает ему водки.)

Расплюев (с жаром). Что водка? — Меня выше водки подняло.

Ох (пьёт). Выше водки?! — стало действительно необыкновенное дело!

— Да нешто можно дом проиграть или прокутить?

— Можно не то, что дом, но и земной шар пропить.

Это — «в море пьянства выезжаю» говорит более, чем общий смысл стихотворения.

Серый Волк как бы бескорыстно выполняет для Ивана Царевича самые сложные поручения под рефрен «Я тебе пригожусь!», что очень похоже на отношения власти и спецслужб.

Один из наиболее благополучных прозаиков, точнее, романистов 70-х годов, прославившийся позднее обозначением волны публикаций русской эмигрантской литературы как некрофилии, горько жаловался в телевизоре на утвердившуюся в книгоиздании власть денег.

Я вспомнил, как именно в семидесятые годы было строго регламентировано существование богатых писателей и остальных.

В сталинские годы и долгое время спустя регламентация, конечно, была, и сводилась она к поощрению угодных, запрету неугодных. Однако совершенно бухгалтерского деления писателей на чистых и нечистых всё-таки не утверждалось, и какой-нибудь удачливый вольный стрелок, вовсе и не лауреат, мог-таки напечатать немало книг в разных издательствах. Во времена же процветания жалобщика и ещё немногих — только им, по инструкции Госкомиздата, дозволялось издавать и переиздавать десятки томов в год, тогда как любой, не ставший исключением из правила писатель не имел права даже на два переиздания, и если таковое вдруг планировалось, его строго уведомляли о необходимости выбора лишь одной книги. Именно тогда до предела углубилась материальная пропасть между живыми «классиками» и остальными литераторами.