Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Ещё он сказал, что жалеет, что дал широкую дорогу Евтушенко, что навык письма сравним с навыком игры в теннис: лишь при условии автоматизма можно писать так, как хочешь, он повторил слова Льва Толстого о том, что по-старому, с хронологическим порядком событий писать нельзя, что последнее произведение старого романа это «Тихий Дон» — 1-я и 4-я книги, что человеческая жизнь, сознание, ощущения сложнее, чем то выражается в старой форме, а вся советская литература — это загнание человеческого мира в придуманную и навязанную схему постепенного раскрытия образа. Его спросили про Бабеля, он отозвался весьма нелестно, сказав, что вполне разделяет оценку «Конармии» Будённым, «про которого, впрочем, Горький заметил: “Дурак этот Будённый, Бабель с них иконы написал, а они сердятся”».

Говорил ещё о Набокове, «Броненосце “Потёмкине”», плохом языке современных писателей, поставив рядом Федина и М. Алексеева, на что Гринберг ещё больше занервничал, а сидевший рядом со мной всезнающий семинарист-москвич прошептал: «Сегодня же Федину донесут — он для него, а не для нас сказал». Лишь два имени он поминал с безусловным пиететом: Олешу и Маяковского. Олеша в его трактовке превращается в безусловного лидера послереволюционной прозы, а Маяковский — …был гением революции. При нём нельзя было сказать что-нибудь антисоветское. «Я вас знать не хочу! Вы пошляк!» — кричал Маяковский.

И тут, в связи с Маяковским, он вдруг рассердился. Женя Раппопорт, ныне покойный, человек со странным для еврея отсутствием чувства юмора, мрачно, как и всё что делал, с блокнотом в руках спросил: в какой мере можно использовать «Траву забвения» как биографический источник, сколько там правды, а сколько выдумки?

— Раз я написал, раз там поставлена моя подпись, значит всё правда! — закричал Катаев. И тут же добавил, уже спокойно: — Правда, правда… Я писал, что я знал, а я знать всего не мог. Маяковский в вечер перед смертью, описанный в «Траве забвенья», сказал мне, что Брики в Лондоне, а на самом деле они поссорились, и Лиля с комбригом Примаковым была на германском побережье.

Он сказал всё это с некоторой улыбкой.

Семинары эти надо описывать отдельно, что непременно и сделаю, возможно, кто-то из моих сотоварищей уже и пишет про них. Среди нас имеются теперь директора издательств и покойники, коммерсанты и эмигранты и даже один член редколлегии журнала «Молодая гвардия». Ведь нас учили советские критики советской критике, нас воспитывали и, конечно же, воспитали, и, читая работы всех без исключения товарищей, будь ли он прогрессист или национал-патриот, я узнаю крепкие уроки учителей. Да и как их забыть, если учили нас все мастодонты советской критики, начиная с Е. Ф. Книпович и В. О. Перцова! Три критика с как бы аукающимися фамилиями учили нас: Гринберг, Бровман и Дымшиц. Бровман был менее всех интересен, даже как-то вопиюще бездарен. Самым в поведении ярким был Александр Львович Дымшиц, румяный шарик, не гнушавшийся с нами выпивать, подпускавший в разговор матерки. Но много тёмного стояло, видать, за этим добряком, и там же, в Переделкине, узнали мы стишок:

Эпиграмму приписывали Зиновию Паперному, впрочем, тогда, кажется, все эпиграммы приписывали ему, а может быть, они его и были. Сами мы из его уст слышали там про Мариэтту Шагинян:

Железная старуха неслышно бегала здесь же по коридорам, за ней вечно мыкался её личарда — старый шофёр.

Бунинская несправедливость сродни детской, она восхитительна. Вот он читает «Леонардо» Дм. Мережковского, и, к собственному изумлению, что-то ему нравится. Записывает: «Местами недурно, но почём знать, может быть, ворованное!»

Примерно в то же время писатель граф Алексей Толстой пишет из Франции в Берлин профессору А. С. Ященко: «Я бесконечно был рад узнать про твой “сухостой”. Люди — говно, Сандро, — лишь немногие должны будут пережить наше время, и это именно те, у кого в голове, и в душе, и ниже живота — сухостой. Вообще — ты страшный молодчина».

Не перестаю удивляться свежести и смелости так называемых самодеятельных, лебядкинского направления стихов. На всю жизнь запомнил когда-то в редакцию молодёжки присланное разочарованной девушкой:

Нынче иссяк поток сочинений, направляемых в редакции самыми бескорыстными авторами, как тогда говорили, — пионерами и пенсионерами. Не пишут или не присылают? Почта, конечно, всё сделала для того, чтобы люди перестали переписываться. Только и это уже было. «Волга» опубликовала дневники генерала Ив. Жиркевича, так вот он записывает 13 августа 1921 года: «С русским народом проделали ещё одну гнусность: введены новые тарифы по части корреспонденции, причём за заказное письмо приходится платить 1250 руб., а за простое 25 руб. Откуда обнищавшему обывателю брать такие суммы на корреспонденцию? Для меня была такая радость переписка с немногими моими добрыми знакомыми. Но и это отнято!»

Позволю себе процитировать эту запись далее, уж больно всё сходится:

«Всё делается для того, чтобы убить жизнь в России: назначены беспримерные цены за проезд по железной дороге, теперь мешают сношениям по почте. Ну как не клясть, не осуждать! Хороша у нас свобода! Хороши и мы, во всём покорные, ко всему быстро привыкающие. Рабы, рабы! Бедная, бедная Родина! Но у нас развилась и процветает свобода отрицательного свойства: произвола, насилия, глумления над всем, что дорого человеку, сознающему в себе человеческое достоинство. Сюда бы надо причислить свободу грабежа казённого добра в советских учреждениях и свободу взяточничества. То и другое дошло до колоссальных, небывалых размеров, указывая и на полный развал власти, и на безнравственность интеллигенции, создавшейся и сохранившейся после переворота, устроившейся в советских учреждениях. Если советская власть вводит какое-либо новое стеснение, то сейчас же является и новый источник для взяточничества».

Как Дон-Аминадо в 1920 году, в Париже сидя, мог предсказать, даже и точное место назвать — непостижимо: