Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Чего ни коснись в советской послевоенной литературе, любых гласных и негласных тем и проблем: освещение войны, деревни, искусства, природы, русской истории, писателя и денег, писателя и кино, писателя и пьянства и — везде может быть подставлено имя Юрия Нагибина. А потом, то есть сейчас — вроде как и не было писателя. Узнав, что на склоне дней Юрий Маркович взялся на собственный счёт издавать полное собрание, чуть не в пятидесяти томах, я был поражён: настолько любить себя, каждое своё слово! А может быть, это была просто гордость труженика количеством сделанного?

Впервые имя Нагибина я прочитал на обложке детгизовской книжки «Трубка» — про цыганёнка, а кажется, ещё раньше — в журнале чуть ли не «Мурзилка» или всё-таки «Пионер» — рассказ назывался, кажется, «Новая Гвинея», где было два мальчика — жадный и щедрый, и первый у второго выманивал редкую марку; после сделки жадину всё равно сосал червячок, а щедрый играл и пел красноармейскую песню: «Он был добрый, ему было хорошо», такова была заключительная фраза. Рассказ естественно вписывался в тогдашний пионерский круг чтения, где активно присутствовала эта тема. Кто из моего поколения не помнит рассказ Веры Осеевой «Синие листья»: девочка раскрасила листья синим карандашом, потому что соседка по парте не дала ей зелёного.

Читал я и историческую книжку «Великое посольство», написанную Нагибиным в соавторстве с отчимом Я. Рыкачёвым, не помню ничего, но зато крайне почему-то раздражала «Бемби» (пересказ Нагибина) — казалось, что так о животных рассказывать неправильно, надо как Сетон-Томпсон.

Уже в студенческие времена, в середине 60-х, старший приятель, студент ВГИКа, застав меня за приобретением сборника Нагибина, кажется, «Погоня», стал корить за то, что читаю пошляка. «А “Председатель”?» — защищался я. — «“Председатель” — это заслуга Ульянова и немного Салтыкова и нисколько Нагибина», объяснил будущий киновед.

Начинал читать и появлявшиеся в семидесятые исторические рассказы его — о Лескове, Чайковском, Рахманинове. А вот выписанный четырёхтомник прочитать уже не смог — Нагибин для меня исчез надолго. И вот «Дневник».

Писательские дневники редко являют пример добродетели, но то, что преподнёс Нагибин, превосходит, кажется, все мыслимые до сих пор границы, и кажется, полностью покрывается его признанием: «Ненависть — единственное активное чувство, которое осталось во мне. Да и не просто осталось, а набирает силу». Запись 1984 года, автору — 63. Жалобы, жалобы, жалобы. Кому? Не потому ли он хотел видеть «Дневник» напечатанным при жизни, чтобы донести их. Кому? Он не слышит, как делается смешон, восклицая даже и так: «И ко всему прочему ещё я председатель ДСЮ».

Всё так. Но и ещё раз перечитывая не слишком ароматный текст, я понял, что у «Дневника» Нагибина куда больше шансов остаться в истории русской словесности, нежели у его прозы. И не столько по насыщенности, набитости внутрилитературным «материалом» (ср. с «Дневником» Чуковского, который тоже саможалостливости не чужд, как и едких характеристик), но по небывалой степени откровенности и следующей за ней правды, которой так недоставало его сочинениям.

У Виктора Розова, признанного гуманиста (что хочешь у него отними, только не гуманизм), в пьесе «В поисках радости» меня некогда, тогда ещё мальчишку, поразило одно место, да и сейчас поражает. Резонёрствующая мать, старший сын которой под влиянием невестки сделался стяжателем и всё откладывает папочку с заветной работой, предаваясь халтуре, устраивает сыну домашний педсовет, напоминая не только о новых, но и старых грехах. Был среди них и тот, что в девятом ли, десятом классе сын пришёл домой пьяный, и другой раз, и третий, и мать признаётся ему, что тогда, глядя на него спящего, пьяного, подумала: «Лучше бы ты умер».

Ужаснуло несоответствие греха и кары. И ладно бы зрителя подготовили, скажем, отец был алкоголик и над матерью измывался, или что-то в этом роде, поэтому мать так болезненно отнеслась к его выпивкам. Нет, из соображений какой-то высшей, известной, вероятно, лишь Виктору Сергеевичу, гуманности: напился — так лучше издохни!

Трудно понять графоманствующих старцев, одолевающих редакции не воспоминаниями, что естественно, но поэмами или романами. Одно дело в юные годы изводить бумагу, радуясь собственному мнимому дару и предвкушая успех, славу, деньги, когда в голове уже одни анализы, выдумывать каких-то людей, страсти, мечты…

«Здравствуйте, тов. Главный Редактор ж. “Волга”!

Прочитал ещё раз свою рукопись-роман “Волга-матушка”. Представьте, замечательная, просто изумительная литературная вещь! Выходит, не зря корпел над ней более десятка лет! Значит, я выполнил свою задачу перед россиянами, а значит, и перед Нобилеевским (так в тексте. — С. Б.) Комитетом, куда я приготовил свой роман для представления.

А Вы представляете, что будет, если мне, волжанину, в чём я мало сомневаюсь, присвоят это почётное звание?

Подумав, я решил бесповоротно, если мне не может помочь в издании моё «родненькое» издательство, коим я считаю Вас, то очень прошу Вас: пожалуйста, пришлите мне адрес Волгоградского издательства и, по возможности, других, но обязательно расположенных на реке Волга. Я всё же попытаюсь издать своё “детище” у себя в России. Хотя, если откровенно признаться, хотелось бы сделать это в своём «родненьком» журнале».

И последнее. Если Вы измените своё отношение ко мне, то я Вас пойму.

(подпись)»

В 1995 году Виктор Ерофеев заявил: «Было время бить стёкла, а настало время получать премии».

В 2000 году Виктор Ерофеев заявил: «Наступило более мягкое время. Время заботиться о мире, в котором мы находимся, о себе, своём здоровье и своих ценностях. <���… >… мы вступаем в постсексуальное время».

Так. Только почему же — «мы», эдак пройдёт ещё сколько-то лет и надо будет заявлять: мы вступаем в предмогильное время. Нам с Ерофеевым (мы одногодки), может быть, и пора начать заботиться о здоровье и вступать в «постсексуальное» время, но других-то, тех, кто помоложе, стоит ли звать присоединиться?

2001

В «Станционном смотрителе» — поразительном во всём! — при перечитывании остановило место, где Вырин был выставлен Минским на улицу. «Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава свёрток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти и десятирублёвых смятых ассигнаций. Слёзы опять навернулись на глазах его, слёзы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и пошёл… Отошед несколько шагов, он остановился, подумал… и воротился… но ассигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закричал: “Пошёл!..”».