Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Алексей Н. Толстой 20 октября 1934 года пишет жене из Москвы в Детское Село о самом для него тогда жгучем вопросе: «С машиной — неопределённо. Получено сведение, что постройка её приостановлена, так как не годится наша сталь для штамповочных частей и эту листовую сталь выписали из-за границы. Завтра туда (в Нижний) едет один верный человек и мне протелеграфирует точную картину. Всё же мне придётся числа 24-го поехать в Нижний самому, это все мне советуют. О заграничной машине говорил с Генрихом Григорьевичем, — он мне поможет, на днях буду говорить с наркомом по Внешторгу — Розенгольцем. Затяжка с машинами меня ужасно мучает и мешает работать». Ранее, в августе он радостно сообщает ей: «Вчера Молотов предложил мне через Крючкова подать заявление об импортной машине. К весне у нас будет дивный зверь в сто сил».

Ежели к этому добавить, что тот же Генрих Григорьевич Ягода «даёт потрясающий матерьял для “19 года”», являясь при этом соперником Толстого в деле ухаживания за снохой Горького, что в августе Толстой находился в Москве на I Съезде советских писателей, где являлся докладчиком по драматургии, что в это же время (октябрь 34-го) он сосватывает свою свояченицу-скульптора лепить бюст наркома Бубнова, выселяет (с помощью НКВД) из детскосельского дома бывшую домработницу с сожителем, читает у Горького свои новые тексты Ворошилову, и в конце концов, когда-то же, наконец, пишет эти самые тексты, в том числе и вторую, столь восхитившую Бунина, книгу «Петра», не переставая при этом пьянствовать с разнообразными собутыльниками, перемещаться по стране и за границу, да ещё содержать при этом огромное семейство, то мудрено не подивиться энергии «красного графа».

В кино и других искусствах, но особенно в кино, авторы уподоблялись обитателям дурдома в «Золотом телёнке»:

«— Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова…

Увидев проходящего мимо санитара, Кай Юлий Старохамский визгливо закричал:

— Да здравствует Учредительное собрание! Все на форум! И ты, Брут, продался ответственным работникам! — И, обернувшись к Берлаге, добавил: — Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице».

С каким смаком вставлялись надо не надо в картины 60—70-х эпизоды пения «Боже, царя храни», щёлканье каблуками, звон шпор, с каким наслаждением произносилось слово «Господа!». В какой презрительно-великосветской манере случалось иному актёру сладостно произносить монолог о краснопузых, которых следует пороть и т. п.

И творили все эти маленькие радости для себя и для понимающих преимущественно потомки тех самых краснопузых, которые изничтожили и Богом хранимого царя, и господ.

Быть может, Сталин особенно стал доверять Булгакову после того, как прочитал изъятый при обыске ГПУ дневник его? Нетрудно вообразить, как ухмыляется он, читая антиеврейские и антисоциалистические выпады писателя: их взгляды во многом совпадают, те же симпатии-антипатии: Эдуар Эррио — еврей, коли проводит просоветскую политику и т. д.

Пастернак очень хвалил «Первые радости» Федина, и нет оснований заподозрить Б. Л. неискренности, которая, как известно, и вовсе ему была неприсуща. Но — имеющий уши да услышит, не кидайте в меня дохлой кошкой! — достаточно прочитать вслух несколько страниц «Живаго» и «Радостей», чтобы услышать несомненное родство интонаций.

Дневник Чуковского, читать который надо не раз и не два, снимая слой за слоем, бережно как при раскопках, абсолютно не содержит еврейскую-антиеврейскую тему вплоть до войны в смысле духовно-этическом. Талантливые евреи борются с бездарными, порядочные сражаются с непорядочными об руку с русскими, никаких различий, никаких водоразделов. Но всё меняется после войны, и уже в 60—70-е годы записи характеристик чётко подлежат квалификации: порядочный человек или черносотенец. Тут, конечно, правда: после войны наверх, в том числе и в литературе, пролезла преимущественно русская сволочь, а еврейская сволочь была к этому времени уничтожена или раздавлена репрессиями. Открытия никакого нет, просто ещё одно подтверждение способности дневников быть историческим источником.

Ох, не люблю я шашлыки и всё, что им сопутствует: долгие сборы и споры, кто и сколько должен купить мяса, и можно ли баранину заменить свининой, и как долго, в какой посуде и в чём вымачивать, и сожаления, что прежде вымачивали в сухом вине, а теперь приходится в уксусе, и крамольное чьё-то заявление, что классический шашлык и вовсе не в вине, а в кислом молоке, и ехидный вопрос, что значит классический, чьё-то неизбежное из «12 стульев» про шашлыки по-карски, и тут же жаркий спор о том, что значит по-карски, или же по поводу точности цитаты, и кто-то уже кидается к книжной полке, чтобы ткнуть кого-то в страницу носом, и последнюю фазу, с пропусками или вплотную насаживать куски, и надо лук между или сверху, и нужны ли помидоры, и какие угли правильнее, осина, нет берёза, нет бук и кто-то непременно подценет: может, лучше карельская берёза, и долгое как бы священное бдение вокруг мангала, и сгорит-несгорит, готово — не готово, брызгать — не брызгать, поддувать — не поддувать, а в результате непременно сгорит и одновременно будет сырым, и первоначальную всеобщую плотоядность, и завидущие взоры на тех, кому достался лучший шампур, и поедать быстрее этот, чтобы другой раз ухватить получше, и скорое насыщение и сиротливый убогий вид несъеденных кусков рядом с пустыми бутылками, раздавленным помидором, и этот запах жирной сажи на ладонях ещё несколько дней, словно след греха.

Это — эстетика шестидесятничества, Сюда ещё Окуджава, костёр, Визбор, споры, легко перетекающие в секс, незаметно оказывающийся посылом к построению семьи. И это было, и на этом жили, состарились и поумирали эти всё-таки прекрасные люди, дети великой войны.

«Грузия, дело известное, от России откололась. Надоело грузинцам сидеть за широкой русской спиной, хотят пожить по своей воле… Деньги теперь у них свои, законы свои, правители свои, ну — разлюли малина!» (Артём Весёлый. Россия, кровью умытая. Год 1917-й).

Genre — по-французски дух. Стало быть, у меня заметки не только «в русском жанре», но и в русском духе.

2001

как это прежде я не заметил? До «Песни о Буревестнике» (1901) перевод «Песни о Гайавате» (1896) выходил многими изданиями. Вряд ли Алексей Максимович сам нашёл столь диковинный размер.