Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Констанция Львовна в «Обыкновенном человеке» Леонова — пример того, как человек «прежнего закала» угодливо выставляется автором перед советским зрителем, в том числе и новой советской интеллигенцией, на злую потеху. Не просто плохой человек дореволюционной формации, но именно и подчёркнуто человек старой формации.

В «Обыкновенном человеке» Леонов сладостно обличает и знаменитого певца Ладыгина, погрязшего в роскоши, потому что смолоду знал нужду (калька персонажей горьковских «Дачников»); друг его красноармейской юности корит певца: «На дорогие игрушки разменял ты её (бедную берестяную кошёлку. — С. Б.). <���… >…разве становясь артистом, ты перестал быть человеком, Митя? Или ты собираешься тащить всю эту ветошь за собою в будущее? Там на свету-то, за каждое пятнышко стыдно будет».

Это Леонов-то обличитель богатого быта?! Леонов, вечно что-то материальное клянчивший у власти, Леонов, даже в эвакуации в Чистополе устроивший, как никто другой, свой быт, когда самым знаменитым его подвигом в этом направлении стала оптовая скупка всего мёда, который превратил затем в драгоценный предмет «бартера», (этому деянию посвящено стихотворение Евтушенко «Мёд»:

Однако к «Обыкновенному человеку»: почему вдруг вспомнилась сейчас эта комедия, даже как бы несколько и водевиль (по нелепости ситуаций во всяком случае)?

Причиной здесь момент биографии автора этого текста, которому в детстве и юности не раз довелось видеть спектакли по этой пьесе (в комментарии к последнему собранию сочинений сообщается, что поставлена была она в шестидесяти театрах страны), а также фильм с актёрами, из которых по малолетству запомнились — Куликов (из Малого?) в роли молодого Ладыгина и Софья Бирман в роли этой самой Констанции Львовны. Бирман, кажется, вполне реализовала замысел автора, представив в образе пожилой дамы некое змееподобное зло. «Злая, самая злая на свете! Смотрите, какое у неё опытное, какое у неё чёрное лицо…» Самая злая на свете Констанция лезет, с прогнозируемой выгодой для себя, во все дела и отношения, интригует, притом демонстративно играя роль чудаковатой бессребренницы (заметно, что тень Фомы Опискина витала в воображении драматурга). Она расчётлива, наблюдательна и жестока и при этом, пожалуй, единственный живой персонаж в пьесе. Остальные — зажиревший Ладыгин-старший, поглощённый наукой Ладыгин-младший, преданная жена Ладыгина-старшего, вялая невеста младшего, резонёр Свеколкин, деятель, вхожий в правительство, но зачем-то выдающий себя перед старым другом за кассира, причём тот, видимо, на радость публике, никак обмана не распознаёт, и, совсем как в старых пьесах прислуга: шофёр, дворник и горничная Параша — антипод Констанции и воплощённый глас народа. Всем сообща, под руководством Параши и Свеколкина удаётся выжить старую интриганку с дачи Ладыгина. А вот какими, вероятно, вызывающими одобрительный смешок зала (год написания 1940) репликами, благородный резонёр Свеколкин воздействовал на Констанцию: «у вас есть несомненные способности в этом деле, (интриганстве. — С. Б.) Если развивать их и дальше, можно далеко пойти. И даже до Колымы, мадам». Или: «вас довезут на край света… и даже дальше, мадам». Или:

«Констанция. Но я уже старуха…

Свеколкин. Я бы не сказал. Вам, например, даже не поздно заняться каким-нибудь производительным трудом!»

Такой вот, пролетарский, что ли, юмор…

…Поразительна судьба этого писателя! Начав публиковаться в юном возрасте, он пережил всех современников, пройдя в фотографиях путь от хорошенького мальчика, затем несколько декадентского молодого человека в изящной толстовке и с длинною папиросой в длинных пальцах (фото с Есениным), бравого лауреата с трубкой и знаками лауреатских отличий, задумчивого усталого мудреца зрелой старости и наконец кривогубого отшельника, приобретшего к концу жизни реноме некоего «гуру». Он и в самом деле был очень одарён, но никто ещё не взял на себя труд нелицеприятно обозреть литературный путь этого писателя, в мастерстве приспособленчества никак не уступающего, но, пожалуй, превосходящего многих своих переделкинских односельчан.

Что нравится мне в Леонове, так это его ненависть к знаку кавычек: он по возможности заменяет их разрядкой. А ведь когда-то я был очарован его игрушечными ранними поисками, зачитался поначалу и Вором, пока не сделалась слишком очевидной железная воля автора, за шиворот тянущего героев во главе с Митькой Векшиным к правильному финалу.

Главный минус «Золотого телёнка» пред «12 стульями» — отсутствие Воробьянинова, которого не может заменить сборное трио: Балаганов — Паниковский — Козлевич.

Одно из пиковых мест в «Зависти» пьяная речь Кавалерова, обращённая к посетителям пивной:

«Вы… труппа чудовищ… бродячая труппа уродов, похитившая девушку… Вы, сидящий справа под пальмочкой, — урод номер первый. Встаньте и покажитесь всем… Обратите внимание, почтеннейшая публика… Тише! Оркестр, вальс! Мелодический нейтральный вальс! Ваше лицо представляет собой упряжку. Щёки стянуты морщинами, и не морщины это, а вожжи; подбородок ваш — вол, нос — возница, больной проказой, а остальное — поклажа навозу… Садитесь. Дальше: чудовище номер второй… Человек со щеками, похожими на колени… Очень красиво! Любуйтесь, граждане, труппа уродов проездом… А вы? Как вы вошли в эту дверь? Вы не запутались ушами? А вы, прильнувший к украденной девушке, спросите её, что она думает о ваших угрях? Товарищи… (я повернулся во все стороны) они… вот эти… они смеялись надо мною! Вот тот смеялся… Знаешь ли ты, как ты смеялся? Ты издавал те звуки, какие издаёт пустой клистир… <���…> Девушка! Кричите! Зовите на помощь!» И т. д.

По-моему подобный скандал задолго до Олеши куда виртуознее написал Куприн:

«И всё-таки я презираю вас, хамы, всеми фибрами совей души! Вы, кажется, смеётесь, молодой идиот в розовом галстуке? — обратился он вдруг к кому-то за соседним столиком. — Кто вы такой? Вы приказчик? Камердинер? Бильярдный шулер? Парикмахер? Ага! Улыбка уже исчезла с вашего лошадиного лица. Вы — букашка, вы в жизни жалкий статист, и ваши полосатые панталоны переживут ваше ничтожное имя. Да, да, смотрите на меня, жвачные животные! Я был гордостью русской сцены, я оставил след в истории театра, и если я пал, то в этом трагедия, болваны! А вы — Славянов обвёл широким пьяным жестом всех глазевших на него встревоженных людей, — вы мелочь, сор, инфузории!..» («На покое»). Я даже склонен предположить, что именно повесть Куприна послужила для Олеши источником вдохновения в сцене скандала.