Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

— Карпушка, а ты знаешь, что такое пейзаж? <���… >

— Ну, матерком что-нибудь…»

Бунин И. А. Дневник 1911 года

— Ну, Кулик, скажи — перпендикуляр.

— Совестно, Семён Семёнович.

А Толстой. Незаконченный роман «Егор Абозов». 1915

Во мне подобные ощущения вызывают слова дискурс, дефолт и множество других благоприобретений нашего несчастного словаря.

В вестибюле московской гостиницы «Космос» среди обязательных для любой международной гостиницы куч и толп западных пенсионерских пар в панамках, клюшках и фотоаппаратах, становится заметно преобладание китайцев среднего возраста. Они несколько принуждённо носят европейское платье, много курят и странным образом напоминают советских служащих 50-х годов, неловкостью костюмов и вялостью телосложения при бодром поведении, что странно: китайцы в массе народ жилистый, но я этой неловкости, обезжизненности тел, кажется, нашёл объяснение: так же как и наши выходцы из деревни и цеха, эти китайцы (конечно же управленцы) принялись стремительно отдаляться от физических нагрузок и предаваться объеданию и опиванию да ещё обкуриванию, — и их плебейские тела без генетически привычных нагрузок быстро увяли и зажирели. Таковы, между прочим, были и почти все без исключения советские вожди. Средняя же масса служащих стала разъедаться уже в 60-е годы.

Целиком никогда не читал, да и давно не заглядывал в «Русский лес», помня ощущение предельной вымученности, свинченности мёртвого текста. Некогда злоязыкий критик Ч., вспомнив по какому-то поводу Леонова, сказал, давясь от смеха, что старик решил долго не мучиться поисками способа зачернения врага русского леса Грацианского и пошёл путём советского кино: отдал того на службу охранке.

Но, бог мой, листая сейчас этот толстенный роман, какое впечатление нечистоты, лжи, подобострастия к режиму выносишь с его страниц. Главный герой и alter ego автора Иван Вихров даёт отпор идеалистам, затеявшим беседу о бессмертии души: «…моя наука учит меня, что все живые организмы умирают прочно. <���… > По словам Вихрова, смешные притязанья на загробное бытие свойственны главным образом тем, кто ничем иным, героическим или в должной мере полезным, не сумел закрепиться в памяти живых, что единственно и может являться настоящим бессмертием». Против загробной жизни выступает и друг Вихрова Крайнов, иронизирующий над повторным бытиём, так как повторы эти сведутся к тому, «чтобы вторично мёрли с голодухи волжские мужички, или с деревьев Александровского сада сыпались подстреленные ребятишки, как это случилось у нас в Петербурге девятого января, или, скажем, чтобы палач вторично надевал петлю на Александра Ульянова. Подобные явления и в загробном мире неминуемо привели бы к восстанию призраков…». Вот он самозабвенно иллюстрирует определение периода меж двух революций как позорного десятилетия. Дозвольте процитировать, а то ведь когда у кого руки до «Русского леса» дотянутся.

«Неблагополучной тишиной отмечены эти сумерки советской предыстории. Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге опустела наконец от просителей, бунтовщиков, вооружённого простонародья, и, страшно отвернувшись от замолкших просторов России, глядел ангел с Александрийского столпа. Казённая скука и военно-полевое правосудие стали образом жизни это несчастной страны. Победители рыскали в поисках побеждённых. Таких не было. Разгромленная революция не умерла, не притворялась мёртвой — она как бы растворилась до времени в безоблачно-суховейном небе. Взрослые защитники русской свободы, не успевшие скрыться в подполье, более глубоком, чем братская могила, в тифу и кандалах брели в каторгу и сибирские поселенья. Остались дети и подростки — и те, чьих матерей расстреляли девятого января, и те, кто ползком подтаскивал патроны на Пресне или прятал за пазухой отцовские прокламации; надо было ждать, пока смена освоит отцовский опыт восстанья. И когда живое покинуло поле великой битвы, над ним закружились призраки. То была пёстрая круговерть тления, предательства, противоестественных пороков, которыми слабые восполняют природные немощи мысли и тела. В ней участвовали недотыкомки, андрогины, зверобоги, коловёртыши, прославившие Ницше, Иуду и Чезаре Борджиа, бледные упыри в пажеских мундирах, сектантские изуверы с пламенеющими губами, какие-то двенадцать королевен, танцевавшие без рубашек до радужной ряби в глазах, отставные ганноверские принцы, апокалипсический монах, гулявший по Невскому в веригах и с пудовой просфорой на груди, загадочные баронессы в масках и вовсе без ничего, мэки, призывающие интеллигенцию к братанью с буржуазией, анархисты с дозволения полиции и ещё многое, вовсе утратившее признаки чести, национальности, даже пола. Всё это, ночное, таяло при свете дня, не оставляя ни следа, ни тени на отечестве, по которому вторично от начала века проходил насквозь царь-голод».

Очень похоже на написанное тремя десятилетиями раньше вступление А. Н. Толстого к роману «Сёстры», только у того всё живописнее, проще, живее, нет и сумрачной политграмоты, обвинений меньшевиков в прислуживании буржуазии. Вообще, сравнивая текст Леонова с принадлежащими перу других современников, из которых самыми знаменитыми приспособленцами признаны Толстой и Катаев, видишь, насколько те были беззаботнее в деле подлаживания к власти, насколько больше у них, особенно у Толстого, рядом с подлостью оставалось ещё запаса свободы для сочинения не заказных страниц, насколько менее претенциозны они, чем угрюмый выводитель витиеватых словес, отчего-то приобретший славу едва ли не русского мыслителя.

А вся оригинальность метода автора романа заключается в том, что пошло написанный, вроде процитированного, кусок он обрамит некоей, доступной лишь ему деталью: «Разговор проходил в дендрарии института, возле мелкоплодной пенсильванской вишни; красноватая атласная кора просвечивала на стволе сквозь шелуху, колеблемую ледяным ветерочком». Вот и вся душа прозы этого писателя — мелкоплодная пенсильванская вишня!

Складывал-вымучивал прилежно своё детище, а чуток не поспел: главный читатель скончался до публикации романа.

Взял же в руки роман Леонова я после чтения книги Феликса Чуева «Молотов», где описывается встреча на даче у И. Стаднюка: Михаил Алексеев, Анатолий Иванов, Леонид Леонов, Владимир Фирсов. А Чуев привёз им Молотова (1975). То, что Леонову было интересно встретиться с Молотовым, понятно, хотя, думаю, он бы и без посредников мог это сделать, но тянуться к общению со Стаднюком и Фирсовым! Как ни низко я ставил Л. М., всё же представлялось, что его высоколобость не позволяла дружить с автором «Вечного зова».