Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

Но это тогда, когда в школе отсутствовал Пётр Григорьевич, преподаватель столярного дела, который специализировался на борьбе с курильщиками, будучи сам некурящим. Человек он был добродушный. В те годы мы крепко задружились с Кубой, и Остров Свободы стал поставлять в нашу страну свою табачную продукцию, из которой выделялись сигары. Каких только сигар, доступных в другой стране лишь богачам, не имел самый занюханный киоск «Союзпечати». Среди «Правд» и «Мурзилок» обретались деревянные коробочки с открытыми крышками, на внутренней стороне которых, густо усыпанных золотыми гербами, располагались завлекательные колониальные сцены в манере Буше: пастухи, пастушки, козы, кони, кареты, облака, банты. Внутренность коробок была выложена хрустящей бумагой с гербами тож, а уже в ней, как в колыбельке, лежали матово-коричневые, съедобные на вид сигары с одним закруглённым, как бы зализанным концом. Ещё были маленькие сигарки, и самые дорогие сигары, каждая из которых имела собственное помещение в виде дюралевого цилиндра с завинчивающейся крышкой. Я украл у старшего брата одну сигару.

Курили мы её в течение трёх перемен и ещё оставался порядочный кусок. Утро началось с откусывания кончика и компетентного мнения, что за границей есть специальные щипчики, которыми этот кончик откусывают. Думаю, сведения были почерпнуты из романа Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина», где уж если миллиардер откусывает кончик сигары ножничками, так они непременно золотые; по поводу последнего свойства литературы, желающей угодить определённому читателю, как-то ехидно заметил Ф.М. Достоевский: «Положим, граф Монте-Кристо богат, но зачем изумрудный флакончик для яду?»

Начинали курить с трудом, дым долго не шёл, сигара клёкла во ртах и выдавала дым неровными порциями, от иных пробирал озноб и кашель. По звонку её приходилось тушить, и она начинала оглушительно вонять, распространяясь и через две завёрнутые бумажки, так что Евгения Валентиновна повела носом и сказала: «Демидов с утра накурился», — а неповинный Демидов обиженно загнусавил: «Чё Демидов, чё опять Демидов…» В последнюю перемену я не стал делиться ни с кем оставшимся счастьем и под остолбенелыми взорами первоклассников, пользуясь приобретёнными за день навыками, ловко раскурил толстый и уже размахрённый окурок. Но счастье длилось недолго. В сортире возник Пётр Григорьевич. Его, конечно, удивил предмет моего наслаждения. Прищуря маленькие глазки, он быстро шагнул ко мне и, очень ловко выдернув изо рта сигару, сделал то, чего не делал с папиросками: наклонившись к очку, он осторожно ткнул туда сигарою, которая возмущённо зашипела, и, достав её оттуда, сделал вид, что тычет ею мне в рожу: «У, так бы и… — И подтолкнув в спину: — Иди отсюдова!»

Куда решительнее и беспощаднее, чем с курением, школа боролась тогда с нашей внешностью. Тема причёсок и рубашек была одной из главных в воспитательном процессе. Самое смешное и жалкое, что никаких таких рубашек, кроме как поплиновых или сатиновых со стандартными воротничком, кармашком и манжетами, не было и быть не могло. Разным мог быть лишь цвет — с ним-то и боролись. Первая война была объявлена коричневому. Причины были настолько ясны и бесспорны, что коричневый цвет навсегда исчез у мальчиков. У девочек же он оставался: форменные платья были коричневыми. Затем началась более затяжная война с чёрными рубашками. Их вдруг стало модно носить, и матери перекрашивали нам голубые, белые, розовые рубашки. Ах, как это было здорово надеть утром впервые чёрную рубашку и, выпустив воротничок на пиджак, явиться в школу. В ответ на объявление войны чёрному попытались возражать уже родители, но были сражены убийственным аргументом: чёрные рубахи носили итальянские фашисты. Исчезнувши с мальчиков, чёрный цвет продолжал сопровождать девочек, так как форменный фартук был, как известно, чёрного цвета.

Но всё это было лёгким жанром в сравнении с многоактовой античной трагедией под названием «Волосы». Борьба с причёсками была затяжной и кровопролитной и велась с переменным успехом. Логики у атакующей стороны, естественно, не было. То от нас требовали чёлок, чубчиков и голых затылков «бокс», в крайнем случае «полубокс», и даже моя интеллигентская «полечка» преследовалась. То вдруг было велено отращивать волосы и зачёсывать назад, дабы они не свисали на лоб. Девочкам запрещались любые стрижки, допускались лишь косы, количество которых, впрочем, не регламентировалось. Но когда девочка попадала в инфекционную больницу, что случалось тогда нередко, и её там наголо остригали, то, воротившись в класс, она ходила этакой диссиденткой, стриженой курсисткой времён Александра II, только папироски и бомбы под фартуком не хватало. На этом девочки и в самом деле портились, привыкали поперечничать, и, таким образом, в иной девичьей судьбе детская инфекционная больница, построенная в конце прошлого века купчихой Д. Поздеевой, играла роковую роль.

Помню особое собрание родителей с учениками, посвящённое причёскам. Поводом к нему послужила оттепельная популярность поэзии.

Вышла книга Евгения Евтушенко «Взмах руки» (1962 г. — уточнил я в Литературном словаре). Борька Эздрин, увидев в этой книге портрет поэта, потерял покой. Дураку Эздрину — хоть режь — надо было походить на поэта Евтушенко. С книжкой он пришёл в парикмахерскую, где попросил постричь его «так же». Это было невыполнимо: сравним всемирно известную евтушенковскую голову и Борькину, круглую, как у кота, до век заросшую щёткообразным волосом, и вы поймёте. Но, движимая алчностью (Борька посулил трёшку, что было по тем временам очень таровато), цирульница согласилась!

Борька был ужасен. Жаль, что мы не сфотографировали его тогда, было бы чего послать сейчас в город Хайфу, чтобы благополучный анестезиолог, быть может, пролил бы слезу над безвозвратно ушедшим детством.

Самое ужасное — был не Борькин вид, который занимал нас не более пятнадцати минут, а то, что он сделал подарок педагогам. Увидев его, Евгения Валентиновна прямо-таки затряслась от возбуждения, и каждый из нашего 8 «А» унёс домой дневник с объявленным под родительскую расписку совместным собранием. «О, моя юность, о моя свежесть!»

Запах мыла утром на реке — запах молодого счастья. Стрекоза, радужные разводы на поверхности, от которых удирает водомерка, и краешек горячего солнца из-за леса.

Гроза уходила вдоль Волги вверх, на северо-запад, проливаясь прозрачными косыми сетками уже над горой, и из-за ослепительно-обгорелого края тучи готовилось заблистать солнце. Вниз быстро шёл пароход, уже освещаемый его лучами. Очень белый на шоколадной воде, под густо-фиолетовой тучей, светясь своей белизной, уходил пароход, словно в последний раз на реке.