Сергей Боровиков - В русском жанре. Из жизни читателя

А дело всё в том, что творчеству необходимо возбуждение: любовное, интеллектуальное, эстетическое, и поджечь это возбуждение как нельзя лучше дано алкоголю. (Если верить, хотя и очень анекдотическому примеру, один из первых русских писателей-фантастов Соломин (Стечкин), «ложась спать, клал себе на голову резиновый пузырь с горячей водой. Ему начинали сниться кошмары, жена будила его, и он торопливо записывал свои ужасные сны, чтобы потом использовать их как мотивы для очередной главы романа»). Допущу ещё сравнение, может быть, шокирующее, но точное. Всем мужчинам известно половое возбуждение, наступающее не в пьяном виде, но спустя какое-то (ночь, день) время после выпивки. Совершенно тот же механизм действует с творческой натурой и в отношении сочинительства. У А. Н. Толстого есть на этот счёт эпизод в романе «Сёстры», когда поэт Бессонов, выспавшись после кутежа, чувствует поэтическое возбуждение, которое называется вдохновением. Чехов признавался: «После… я всегда чувствую позыв к творчеству». Известный, ныне к сожалению покойный, актёр Малого театра С. признавался, что лучше всего, легче, вдохновеннее, играет на следующий день после крепкой выпивки.

В сибирском городе, в старину, умер богатый промышленник, владелец винокуренного завода, завещав большую сумму для раздачи бедным. Наследники исполнили волю, но основали три новых кабака, точно рассчитав, что раздаваемые с утра вдовою деньги, к ночи вернутся через кабак.

Таким же образом действовала и царская, и советская власть: и лишь однажды при Ельцине власть отказалась от водочной монополии по причинам, о которых остаётся только гадать. Густо пошёл левак. Есть, есть чего вспомнить из тех лет, каждый чем-нибудь да отравился; я, например, якобы коньяком якобы «Наполеон» в красивой бутылке (мы тогда по-советски ещё доверяли красивым заграничным упаковкам), производимом, как после выяснилось, в братской Польше, видимо, в знак исторического отмщения нам за 1795 и 1939 годы.

Ведь только что едва пережили организованный властью, неистощимой на издевательские выдумки, алкогольный голод, борьбу с пьянством, талоны на водку. Вспомним, друзья?

Две бутылки в месяц. Торговля чудила по-своему, например, продавали водку только в обмен на две пустые бутылки. И — тут же из-под полы по полуторной цене её можно было купить. Вслед за королями жизни — мясниками быстро вставали на ноги и «водочники». А спецразрешения, выдаваемые администрацией на приобретение водки для свадеб и поминок? Сам получал, когда хоронил брата в 1988 году, а после надо было продраться с этою бумажкой сквозь густую толпу в магазине на 2-й Садовой, рискуя ежесекундно получить по морде, отчего лишь слово «поминки» и спасало.

А вскоре последовала и новая карточная система.

Господи! мы ведь и это пережили, а уж старикам их досталось несколько. Моя мать всегда сопоставляла дату моего рождения с послевоенной отменой карточек: «Когда он родился, отменили карточки».

И вот, нате вам из-под кровати!

Водочные талоны были, в отличие от продуктовых, отпечатаны на бумаге с подобием водяных знаков. Печать на талон ставили в местных жилуправлениях. Мой приятель, директор главного саратовского издательства «Коммунист», где печатались талоны, ныне покойный, сам крупный специалист в алкогольном деле, пригласил меня к себе в кабинет, запер дверь, огляделся и достал из ящика стола огромный, ещё не разрезанный лист талонов, штук наверное, на сто: «Бери! — шёпотом сказал он. — Тсс… никому! — «А печать?» — «Найди верного человека в ЖЭУ — поставит, но тсс…» Через другого приятеля я вышел на бухгалтершу ЖЭУ, которая взялась проштамповать талоны за половину их. Вот было счастье!

Это всё крупные этапы, «судьбоносные», по любимому выражению одного из тех, кто эту гадость и затеял, а вертится в памяти какая-то мелочь, вроде того, как вдруг, до талонов ещё, исчезла вовсе из продажи водка, а прилавки заполонило импортное розовое очень дорогое шампанское. Помню в Москве в гастрономе, под гостиницей «Москва», толпу негодующих граждан у прилавка, где продавалось только шотландское виски, стоившее раз в тридцать дороже водки.

Цензура выкидывала тогда любое нейтральное упоминание алкоголя. Нельзя было написать «они выпили». Цензура требовала уточнить: они выпили ситро, или воды, или чаю. Мне рассказывал тогда Евгений Носов, как прицепилась цензура при переиздании к названию его классического, вошедшего в школьные хрестоматии, рассказа «Красное вино Победы». «Я им, сволочам, говорю, — басил Евгений Иванович, — что же мне «Красное ситро Победы» его назвать?»

А потом — кругом! на 180 градусов! Гуляй, ребята! Отмена любых и всяких запретов. Каждый день ошарашивал новизной, только головой успевай вертеть по сторонам.

— Водкой торгуют круглосуточно!

— Водкой торгуют в ларьках!

— Водку разливают в магазинах!

— Водка продаётся в банках, как пиво! В полиэтиленовых пакетах!..

Едва ли не самым ярким и ужасным было появление в продаже спирта, ведь долгие годы спирт в магазинах продавали лишь на Крайнем Севере. И вот он возник на прилавках, без всякой предварительной рекламы, внезапно, в красивых пузырёчках, под разными названиями и национальностями: американский, французский, бельгийский, немецкий. На аккуратных этикетках помещались рекомендательные рисуночки: как, в какой пропорции разводить спирт водою, чтобы он сделался как бы водкою. Более всего процветал спирт «Royal» с белой надписью в кроваво-красной ленте. Внизу полукругом, где на приличных напитках воспроизводят медали, расположился пяток корон, стилизованных под царские, и надписи: Париж, Вена, Москва, Лондон, Осло. A traid mark аж столетний, с 1889 года, крепость 95,5 градусов и что первосортный он и хлебный. Место же производства его — Калифорния. Цена самая щадящая. И — поехало!

Через какое-то время, когда «Рояль» уже залил не только глотки, мозги и желудки, но, кажется, сами города, улицы, дома, его запретили. Но — только в городе. На селе — крестьян не жалко? — без ограничений, разводи, ребята! Но ребята, как я наблюдал три лета подряд в довольно глухом, хоть и всего километрах в ста от Саратова, без асфальта, школы и медпункта селе, и не собирались его разводить. Они пили его чистяком, разве что закусив сорванным на грядке огурцом, а то и просто запивая колодезной водой, справедливо полагая, что в животе всё перемешается. И мешалось.

Детское новогоднее представление «Волшебная хлопушка» в фойе кукольного театра началось с того, что из дверей выбежала немолодая короткая женщина в штанах и тапочках, с нарисованными на потрёпанном лице кошачьими усами и замяукала с пропитой хрипотцой. Печальный баянист (а баянисты всегда бывают или печальные, или пьяные, или пьяные и печальные одновременно) наигрывал в микрофон «В лесу родилась ёлочка». Далее, как положено, являлись чередой Снегурочка с манерами испорченной старшеклассницы, солидный неповоротливый Дед Мороз, и, наконец, гвоздь сюжета — волшебная хлопушка, исполняющая три желания. Чтобы похитить хлопушку, в круг вынеслось действительно страшное существо — худой парень в белом одновременно словно бы невестином и покойницком полупрозрачном газовом платьице, сквозь которое просвечивали волосатые жилистые руки и ноги. Это было Зло, противостоящее Добру в лице Снегурочки и Деда Мороза — Бабка Холодина. Была Бабка с жуткого, читаемого во всех чертах и жестах её, доносящегося своим эфиром до первых рядов, перепоя. Задыхаясь, свистящим шёпотом с не вытравленными шпанскими интонациями бабка посвящала детей в свои зловещие планы: украсть Снегурочку, спрятать подарки и т. д. — по ходу действия превращаясь в других персонажей — Снегурочку, доброго Кота, и стало очевидным, что перед нами настоящий, может быть даже блестяще одарённый актёр, успевший распорядиться своим даром в компании с доброй подружкой русских даровитых людей — водочкой.