Сергей Сивоконь - Веселые ваши друзья

«Уроки. Уроки. Уроки. Классные журналы. Кондуит. „Вон из класса!“, „К стенке!“

Молитвы, молебны. Царские дни. Мундиры. Шитая позументом тишина молебнов. Руки по швам. Обмороки от духоты и двухчасового неподвижного стояния.

Сизые шинели. Сизая тоска».

Сказано о гимназии, а читается будто о всей тогдашней России…

С другой стороны, даже в эти сатирические картины порой врывается детская игра, в которой тон опять-таки задает Оська. После манифестации лабазников, прошедших по слободе с портретом царя в честь «славных побед русского оружия», Оська торжественно проносит по двору сиденье от унитаза, где, точно в раме, красуется вырезанный из журнала «Нива» портрет Николая Второго, самодержца всероссийского…

«— Дети, знаете, очень чутко улавливают дух времени, — глубокомысленно твердили взрослые.

Дух времени, очень тяжелый дух, пропитывал все вокруг нас…»

Ни для кого не секрет, что в «Кондуите и Швамбрании» Кассиль изобразил собственное детство (в ранних изданиях этой повести фамилия Кассиль впрямую появлялась на ее страницах). И пристрастие к игре словом, отличающее эту книгу писателя, было вынесено им из детства.

Впрочем, у взрослого Кассиля эта игра усложнилась, принимая чаще всего форму каламбура.

Простейший тип каламбура найдем мы в широко известном стихотворении поэта прошлого века Дмитрия Минаева, которого высоко ценил В. В. Маяковский как большого мастера рифмы. Да Минаев и сам откровенно признавался:

Это каламбуры откровенные, явные. Такую «игру слов» (самое распространенное определение каламбура) расслышит даже не слишком чуткое ухо.

Чаще, однако, каламбур маскируется — обнаружить его не просто. Это уже не игра слов, а игра значений слов, когда на второе (а то и третье!) значение только намекается. И тут многое зависит уже не от чуткого уха, но и от чувства юмора. Вы можете понять намек и посмеяться, а можете и не понять, тогда вам останется только недоуменно пожимать плечами: над чем смеются другие?!

Лев Кассиль как раз и был мастером каламбура неявного, скрытого — более сложного, зато и более смешного.

Автобиография его называется «Вслух про себя». Вот вам и каламбур! Он в двузначности выражения «про себя», которое можно понять и как «молча», и как «про самого себя». Конечно, мы быстро смекаем, что писатель хочет рассказать про самого себя, и не молча, а вслух. Но пока мы разгадываем эту маленькую загадку, мы успеваем улыбнуться…

От игры слов Кассиль не удержался даже в придуманной им автоэпитафии — надписи на могильном камне: «Он открывал детям страны, которых на свете нет, уча любить ту землю, что была ему дороже всего на свете». Строго говоря, это не каламбур, но по форме оборот каламбурный. Ну а в книгах Кассиля каламбуров просто не счесть. Особенно много их в заголовках и подзаголовках. Один из его рассказов называется «История с географией», где имеется в виду история, случившаяся с географией, вернее, на уроке географии. Другой рассказ называется «История с бородой». Зная выражение «анекдот с бородой», то есть очень старый и даже надоевший, начинаешь думать, что и здесь писатель имеет в виду какую-то очень известную историю. Но нет! Здесь он как раз использует буквальное значение слова.

В романе «Чаша гладиатора» одна из глав называется «Семь пятниц Робинзона». Тут сразу два каламбурных намека: и на известное выражение «семь пятниц на неделе», и на имя слуги Робинзона Пятницы…

В «Кондуите и Швамбрании», этой самой смешной из книг Кассиля, внутренние заголовки буквально пестрят каламбурами: «Во саду ли…» (речь идет о гулянье в Народном саду, но слышится и намек на песенку «Во саду ли, в огороде…»); «Сорванные голоса» (имеются в виду сорванные с дверей звонки, а можно подумать — голоса, сорванные во время пения); «Театр военных действий» («бой» в домашних условиях, где «брат идет на брата»); «Большая перемена» — о перемене в отношениях между гимназистами и «внуками» — учениками Высшего начального училища; «Троетётие» (намек на «троевластие») — момент, когда в доме собрались сразу три тетки рассказчика…

Еще смешнее каламбуры в тексте. Один мы уже приводили — о полицейском, который «честь отдал за рубль». Другой великолепный каламбур появляется, когда Лёля размышляет о людях-мастерах, которые сами не имели вещей, зато умели чинить их: «Когда в нашей квартире засорялась уборная, замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб „кто-нибудь“ пришел. „Кто-нибудь“ приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении, канализация прокашливалась и замок отпускал ключ на волю. Мама говорила: „Золотые руки“ — и пересчитывала в буфете серебряные ложки…»

Надеюсь, вы заметили соседство золотых рук и серебряных ложек? Оно-то и создает каламбур, потому что слово «золотые» применено тут в переносном, а «серебряные» — в буквальном смысле…

А какой эффектный, хотя и несколько грубоватый каламбур находим мы все в той же игре в Швамбранию — там, где швамбранского императора осматривает перед уходом на войну «лейб-обер-доктор» (надо ли пояснять, что ни при одном дворе мира такого звания и в помине не было?): «— Ну-с, — говорил лейб-обер-доктор, — как мы живем? Что желудок? Э… стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышите!»

«Стул», имеющий отношение к желудку, понятие физиологическое. Но все равно, удобно ли пускать его в ход, если речь идет об императоре?.. Нет, право же, Лёлю и Оську можно понять, что они решили подыскать для монарха термин более возвышенный.

Каламбурным, по сути, является и любимый прием Кассиля, при котором на одно сказуемое нанизываются грамматически однородные, но по смыслу никак не связанные между собой слова: «По залу ползут догадки и серпантин»; «До девятью девять и до гимназии мы дошли одновременно»; «Вместе с Реомюром поднимались все обитатели нашей квартирки».

Последняя фраза заключает в себе целую картину: дома настолько холодно, что люди поднимаются лишь тогда, когда немного поднимется ртуть в градуснике Реомюра…

В книгах Кассиля всегда присутствуют комические персонажи, даже если в целом книга и не смешная. Таковы Ромка Каштан и режиссер Расщепей в «Великом противостоянии», которые шутят чуть не на каждом шагу; таков же дядя Яша Манто в суровой, даже трагической повести Л. Кассиля и М. Поляновского «Улица младшего сына». Такие герои чаще бывают положительными, но бывают и отрицательными — например, нагловатый, вездесущий и беспринципный «арап от журналистики» Димочка Шнейс из повести «Вратарь Республики» или Лешка Дульков из «Дорогих моих мальчишек», к месту, а чаще не к месту вставляющий в свою далеко не изысканную речь фразы из Лермонтова и других классиков. Бывает, такие герои сами смеются над кем-то; в других случаях уже мы смеемся над ними; в третьих сочетается и то и другое: герой смеется над кем-то, а читатели и автор — над ним самим.