Юрген Вольф - Литературный мастер-класс

Стивен Сондхайм рассказывает, как в пятнадцать лет ему удалось убедить Оскара Хаммерстайна прочитать пьесу, которую он написал для школьной постановки:

Он спросил: «Ты хочешь, чтобы я оценивал это, как если бы тебя не знал?» Я ответил: «Да». На это он заявил: «В таком случае это худшее, что я когда-либо читал». Он увидел, что я побелел, и продолжил: «Я не говорю, что это не талантливо, но давай разбираться». И он продолжал обсуждать пьесу, как если бы это была серьезная вещь. Он начал с первой же сцены; и я часто говорю, не боясь преувеличить, что, наверное, в тот день я узнал о написании пьес больше, чем за всю оставшуюся жизнь.

Эрнест Хемингуэй говорил Фрэнсису Скотту Фицджеральду:

Мне нравится, когда Гертруда [Стайн] бранит меня, потому что это сразу понижает самооценку — и намного. Когда она говорит, что ей очень понравилась книга, я сразу интересуюсь, что ей в ней не понравилось и почему.

Хотя я в основном рассказываю здесь о влиянии отрицательных отзывов, положительная рецензия тоже может придать импульс писательской карьере, как это произошло благодаря рецензии Кристофера Ишервуда на «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери. Вот что рассказывал Брэдбери:

Все началось по счастливой случайности. Летом 1950 года я зашел в книжный магазин в Санта-Монике и увидел там Ишервуда. Моя книга только что вышла, так что я взял экземпляр с полки, подписал и дал ему. Он изменился в лице, и у меня сердце ушло в пятки, но через два дня он позвонил и спросил: «Знаешь ли ты, что сделал?» Я спросил: «А что?» И он просто зачитал мне свою рецензию в Times. Она изменила мою жизнь; книга сразу же попала в списки бестселлеров, и ее издают до сих пор.

Брэдбери указывал на еще одну проблему:

Нужно уметь принимать отказы и отказываться от приятия. Первые писательские проблемы ничто по сравнению с последующим. Одно дело — принимать отказы, получать возвращенные рукописи, а другое — противо­стоять признанию. За последние семь лет я отверг предложения снять по своим книгам семь сериалов. Я предпочитаю быть свободным, плавать где хочу и контролировать себя сам. У писателя должна быть способность твердо себя контролировать. Вы пишете, потому что вам интересно, что же выйдет из-под пера. Слава приятна, но она вам не принадлежит. Вы никогда не можете быть уверены, что на обложке книги напечатано ваше имя.

Еще один вопрос — верить ли критикам, которые вас хвалят. В интервью телепрограмме Face to Face Ивлин Во сказал:

Если кто-то меня хвалит, я думаю: «Ну и осел». Если кто-то меня ругает, я думаю: «Ну и осел».

Власть профессиональных критиков мало-помалу уступает дорогу влиянию читателей. Покупая книгу на Amazon, например, мы обращаем внимание на рейтинги и рецензии других читателей никак не в меньшей степени, чем на цитаты из работ профессиональных рецензентов. Конечно, это значит, что вам может достаться не одна, а, скажем, 49 отрицательных рецензий, так что все советы в этой главе по-прежнему пригодятся. Возможно, последнее слово в вопросе уверенности в себе, критики и неудач следует предоставить Сэмюэлу Беккету:

Вечно пробовал. Вечно проигрывал. Неважно. Пробуй еще раз. Снова проигрывай. Проигрывай лучше.

К ДЕЛУ.Подвергнувшись критике со стороны других, задайте себе три вопроса:

Почему этот человек вас вообще критикует? Обладает ли он квалификацией и опытом, которые дают ему возможность ставить себя выше вас? Если нет, не тратьте на него энергию, беспокоясь по поводу его отзыва или пространно на него отвечая. Отличный универсальный ответ: «Спасибо за ваше мнение!» Когда кто-то делает глупое замечание по поводу моего сценария, я каждый раз говорю: «А это интересно, я подумаю над этим, когда буду вносить правки». После этого я, конечно, ни о чем таком не думал, а когда вручал итоговый вариант автору замечания, обычно оказывалось, что он о нем уже успел забыть.

Чтобы разрядиться, представьте себе, что критики — это мухи, которые летают и жужжат вокруг вашей головы, высказывая свои жалкие мнения. (Если вы улыбнулись, не рассказывайте об этом критикам.)

Может быть, они имеют в виду что-то стоящее, просто неудачно выражаются? Если да, то простите им это и попытайтесь за неуклюжим пассажем отыскать ценные идеи.

Есть ли правда за тем, что они говорят, даже если и не полная? Если да, то у вас в руках важная информация.

В следующий раз, когда вашу работу будут рецензировать или комментировать, задайте себе эти три вопроса. Вы увидите, что даже отрицательную критику можно превратить в конструктивную — или же просто игнорировать.

Не все согласны, что действительно существует особое состояние творческого тупика; в основном этот термин используется, когда писатели не могут понять, о чем писать, или же могут понять, но никак не начнут, или же в середине работы на них находит ступор.

Возможно, что, как и в случае с приступами тревоги, страх перед творческим тупиком как раз его и порождает. К тупику приводит множество факторов. Рассмотрим их и способы противодействия им.

Порой тупик — это частный случай чувства тревожности, как, вероятно, у Люси Эллманн:

Форма и структура никогда не давались мне легко; даже в рассказах на три страницы у меня возникают проблемы с последовательностью изложения. Я приписываю их общему восприятию своего тела. В двена­дцать лет я нарядилась на Хеллоуин Пузырем — зашила себя в огромный пакет для прачечной, набитый пухом. Это было предвестником. Я вижу себя какой-то аморфной амебой, которая внешне совершенно не похожа на человека. Так же аморфно выглядят и идеи, которые приходят мне в голову. Их приходится задабривать и смирять, чтобы они приняли хоть какую-то форму.

В предисловии к «Сладкоголосой птице юности» Теннесси Уильямс описал природу своего тупика, который, впрочем, не помешал ему написать одну из самых прославленных пьес в современном театре:

Перескакивая мыслью с одного на другое, я вдруг вспомнил, как обедал с одним выдающимся драматургом. Когда обед уже близился к концу, он вдруг прервал затянувшееся грустное молчание и, бросив на меня сочувственный взгляд, ласково спросил: «Теннесси, нет у тебя такого чувства, что как писатель ты все время наталкиваешься на препятствия?» Я ответил тут же, не раздумывая ни секунды, слова сами сорвались у меня с языка: «Да, да, есть и всегда было, но желание писать у меня настолько сильно, что сметает на своем пути все препятствия»… Это и была чистейшая правда, в самом буквальном смысле слова. В четырнадцать лет я обнаружил, что писательство — способ бегства от действительности, в которой я чувствовал себя весьма неуютно. Оно немедленно стало моим укрытием, норой, убежищем. От кого? От соседских ребят, дразнивших меня «тютей», от отца, называвшего меня кисейной барышней за то, что я читал книги (у моего деда была большая библиотека классической литературы), вместо того чтобы играть в камешки, бейсбол и другие ребячьи игры. Дело в том, что в детстве я перенес тяжелейшую болезнь и был чрезмерно привязан к женской половине нашего семейства, своим терпением и упорством возвратившей меня к жизни. Примерно через неделю, не более, после того как я начал писать, я натолкнулся на первое препятствие. Объяснить суть дела так, чтобы она была понятна не только неврастеникам, очень трудно. Впрочем, попытаюсь. Всю жизнь меня, словно наваждение, преследует одна мысль: страстно желать чего-нибудь или страстно кого-то любить — значит ставить себя в уязвимое положение, подвергаться риску или даже опасности потерять то, что тебе всего нужнее. Удовлетворимся этим объяснением. Такое препятствие существовало всегда, существует оно и поныне, так что возможность добиться какой-то цели, получить то, чего я жажду, неизменно сводится на нет, ибо препятствие это пребудет вечно.