Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Ночной троллейбус Окуджавы закружил по стране. Не все пассажиры были единомышленниками; не у всех думы были облегчающими и благородными, но помолчать и подумать захотелось всем.

Даже тем, кто, по причине высокой должности, отвык думать: за них думали референты, и те не мешали кружиться и кружиться ночному троллейбусу по городам и весям: он был нужен воистину всем, всем, заблудившимся в ночи, а заблудились все.

Мне бы хотелось завершить разговор о Булате Окуджаве на песне, которая, может быть, уж не просит — заклинает людей порвать с внушенной им нетерпимостью, узостью, взаимоискоренением, по выражению Щедрина, умоляет их стать самими собой.

Называется она — Франсуа Вийон.

Умоляет людей поэт атомной эпохи. Конец света, о котором кликушествовали во все века, стал материально осязаем. Поэт умоляет одуматься, пока земля еще вертится и это ей странно самой… Пока еще ярок свет — разглядеть друг друга.

Это, пожалуй, единственный у Окуджавы прямой разговор о жизни и смерти, о Боге и человечности.

Анализ этой песни-молитвы мог бы стать темой целой работы. Это и попытка запечатлеть жизнь, и ирония. И прозаизм, словно из канцелярской справки, да где? В разговоре с Богом. «Я верую… как верит солдат убитый, что он проживает в раю». И это «проживает» сильнее тут, чем, допустим, «живет».

Мольба, последняя, на пороге отчаяния:

И последнее. Его зовут Булат Окуджава. «Грузин московского разлива», — шутливо говорит он о себе. Молодость он прожил в Грузии, пока не был арестован и расстрелян его отец… Но дай Бог любому современному поэту, рязанского или калужского корня, так чувствовать русский язык, родной язык Булата Окуджавы.

Я, тогда еще советский писатель, был вместе с ним на его концерте в Париже в 1967 году, на славянском факультете. В зале находились представители всех русских эмиграций. Я отыскал среди слушателей лицо тонкое, интеллигентное, чуть надменное; лицо человека второго или даже третьего поколения «дворянской» эмиграции. Он, этот русский парижанин, скучающе оглядывался. Шансонов он в Париже наслушался. А тут еще какой-то. Да еще фамилия нерусская. Булат Окуджава.

Но вот Булат запел всем известную шуточную песню о короле, который собрался на войну, королева ему старую мантию зашила и положила в тряпочку соль.

Парижанин вздрогнул, потянулся вперед, к Окуджаве, словно впервые заметил его присутствие, затем, обернувшись к жене, воскликнул, нет, не воскликнул, простонал: «…И в тряпочку соль…»

Это исконно русское мог знать только исконно русский. Выразить — только исконно русский. И потом этот русский парижанин аплодировал, как школьник, подняв руки над головой.

Измученная, измолчавшаяся Россия начала говорить, чувствовать, думать словами, мыслями Булата Окуджавы, подготовившего приход новой, жгущей, оголенно-социальной поэзии Александра Галича. Поэтическая стихия Окуджавы отнюдь не была вытеснена приходом новых талантов. Она пошла рядом, обогащенная и обогащающая…

…Галич всколыхнул Россию. Высокая поэзия заговорила вдруг о том, о чем вся Россия думала.

Не случайно этот «Старательский вальсок» открывает ныне книгу А. Галича «Поколение обреченных», вышедшую на Западе.

Галич рассказал о главной, роковой беде России: о безмолвствующем народе.

Народ безмолвствует, отученный всеми режимами от государственного мышления, запуганный, спаиваемый, голодный. «В этом наша сила, — говорил мне крупный московский чиновник. — Десятки, трешки, рубля до получки не хватает… Тут уж не до политики…»

Галич ударил «народную власть» по самому уязвимому месту. Однако он далеко не сразу поднялся до этих высот набатной лирики. Да и можно ли назвать это лирикой? Лирик — Окуджава. Но — Галич?

…Как это ни покажется теперь удивительным, но существовал в послевоенной России и вполне благополучный, разрешенный властями Галич, киносценарист, автор фильмов «На семи ветрах» и «Верные друзья», годами не сходивших с экранов. А также Галич-драматург, чьи пьесы шли в театрах много лет. Среди них наиболее известна «Вас вызывает Таймыр», в соавторстве с К. Исаевым (1948 г.). Так сложилось, что в годы разгрома литературы, в 48–53 гг., он был на редкость благополучным.

Галич вступил на свой тернистый путь не сразу. Периоды его восхождения отражают состояние умов в России с поразительной ясностью.

1962–1963 — годы полуоткрытых дверей, как я их называю, годы явления Солженицына и чиновничьего страха перед подымающей голову Россией.

Галич начинает свои монологи простых людей. Это песни сочувствия и доброй иронии.

Он начинал весьма миролюбиво. Появилась «Леночка», которая апрельской ночью стояла на посту, с нелегкой жизнью Леночка:

Ругаться цельный день. И вот заметил ее из машины красавец-эфиоп, примчался за ней нарочный из ЦК КПСС; поскольку эфиоп был званья царского и был даже удостоен сидеть «с моделью вымпела…»

Незлобивое мещанство на страже порядка и «соцзаконности» — вот какие у них идеи, если можно говорить об идеях. Выражено это в самой мягкой и необидной форме. Вот она, вся, как на ладони, Леночка, мечтающая о своем принце, и — пропади она пропадом, вся окружающая ее действительность!

Но время шло; в марте 63-го года Никита Хрущев устроил погром художникам, выставившим свои картины в Манеже. Затем весь май поучал писателей и топал на них ногами.

Появляется «Городской романс», или «Тонечка», Галича. Романс бывает, как известно, разным. Оскорбленная любовь «вещи собрала, сказала тоненько: «А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою…»

И сказала на прощанье, свидетельствуя о своей социальной прозорливости: «Тебя не Тонька завлекла губами мокрыми, А что у папы у ее топтун под окнами». А также «пайки цековские и по праздникам кино с Целиковскою».

Однако романсовое начало сразу погасло, как только заговорил ее бывший возлюбленный: «Я живу теперь в дому — чаша полная, Даже брюки у меня — и те на молнии. А вина у нас в дому — как из кладезя. А сортир у нас в дому восемь на десять…»