Григорий Свирский - На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986

Хороши были картины или плохи — не буду сейчас рассматривать эту сторону дела. Разные были картины. Разные стихи. Важно другое. И картины, и самодеятельные журналы были первой открытой атакой на конформизм в искусстве.

Юные протестанты были все еще столь наивны, что не только проводили демонстрации на улицах усиленной охраны, но и пытались доказать следователям КГБ неконституционность их арестов, скажем, неконституционность 70-й статьи УК РСФСР.

В самом деле, ведь Конституцией СССР разрешена свобода слова. Владимир Осипов, позднее ставший неославянофилом и редактором журнала «Вече» (об этом будем говорить особо), рассказывает, что арестованный вместе с ним Илья Бокштейн всем кагебистам доказывал антиконституционность 70-й статьи УК, говорящей об измышлениях, порочащих советский строй, как о составе преступления…

«Исторически под свободой слова, — говорил Бокштейн, — всегда понималось право на критику. Свободу восхваления предоставлял любой деспот».

Хоть и начались аресты, но встречи на площади Маяковского продолжались. Главными организаторами молодежи были теперь Юрий Галансков, Владимир Буковский, Виктор Хаустов… А затем отпущенные, ко всеобщей радости, Вл. Осипов и Илья Бокштейн.

В апреле 61-го года, в дни «всенародного торжества» в честь полета Гагарина в космос, собравшиеся поэты, как только один из них начал читать критические стихи, были зверски избиты и разогнаны, т. к. их критика звучала нестерпимым диссонансом космическому счастью. Поэты получили по 10–15 суток ареста, по статье «за мелкое хулиганство». Они продолжали собираться, активисты этого преследуемого «клуба», — среди них Эдуард Кузнецов, Анатолий Иванов, Илья Бокштейн, Вл. Осипов.

Молодые люди вряд ли подозревали, что, собравшись вместе, они уже не просто инакомыслящие. Они образуют «группу», а за «групповые размышления» о будущем СССР, увы, дают такие же тюремные сроки, как порой на Западе — за убийство.

По семь лет тюрьмы получили и Эдуард Кузнецов и Владимир Осипов. Бокштейн — пять. Туберкулезнику, решили, хватит и пяти… Хотя им приписывали чуть ли не террор, совершенно очевидно, что ребят посадили за… чтение стихов на площади Маяковского.

Суд над Синявским и Даниэлем ускорил процессы духовного созревания. Рукописный журнал «Феникс-66», подготовленный Юрием Галансковым, стал остро политическим. Его передовая, обращенная к властям, завершалась такими словами: «Вы можете выиграть этот бой, но все равно вы проиграете эту войну. Войну за демократию и Россию».

Это стоило ему жизни. Он получил семь лет и, как известно, погиб в лагере. У Галанскова была язва желудка, его намеренно не лечили, затем положили на операционный стол, и он умер под ножом. Гинзбурга упрятали за колючую проволоку на пять лет, он дождался освобождения, затем диссиденты именно его посчитали достойным быть распорядителем средств для политзаключенных и их семей, поступающих из-за рубежа.

В условиях тоталитаризма всякий мыслящий опасен: в потенции он — инакомыслящий. Всякий честный, не идущий на сделку с совестью, — опасен вдвойне. А кристально честный — уж просто заклятый враг.

«Народная власть» расправились прежде всего с ними.

Остальным все тот же Николай Грибачев объяснил в передовой статье «Литературной газеты»: «Что это значит быть революционером в наше время?»

Он кричал с трибун, что в каждом потоке есть пена, и что смутьяны и есть пена, грязная пена. На университетском собрании я его слышал сам. Он обличал студентов, просивших их избавить от бездарных преподавателей марксизма.

«…Вы — пена! Грязная пена!»

Остальным писателям этой темы запрещалось даже касаться.

…А что же тогда писателям разрешалось?

Публицистам позволяли — недолго — спасать озеро Байкал от загрязнения. (В. Чивилихин, «Октябрь», IV, 1963 г.; О. Волков, «Литературная газета» от 6/II 65 г.)

Сатирикам — писать о прачечных (Лиходеев, 3/III, там же).

Прозаикам — о вреде алкоголя (Н. Атаров, 11/I, там же).

Разрешенный властью максимум — это убеждать коллег не здороваться с подлецами (Нат. Ильина. «А если не подать руки», 5/XI-67 г., там же).

С 1965 года по 1970-й, за пять лет, состоялось пятьдесят процессов над инакомыслящими, о которых Россия, за редким исключением, не знала.

Произошла удивительная метаморфоза, невозможная более нигде в мире. Власть не смела возражать публично. Инакомыслие осуждалось ею только при закрытых дверях. Фигурально выражаясь, власть ушла в подполье.

Граф С. Ю. Витте в «Записке», представленной им государю 9/22 октября 1905 года, в дни уличных боев, писал: «Не год назад, конечно, зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни — в глубине веков — в Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, в церковном расколе, в протесте против реформ Петра с призывом к идеализированной самобытной старине, в бунте декабристов, в деле Петрашевского, в великом акте 19-го февраля 1861 года, и, говоря вообще, в природе всякого человека. Человек всегда стремился к свободе».

Идеологи советского государства не делали даже попыток понять истину, осмысленную министрами Николая II. Когда Эдуард Кузнецов только заикнулся в следственной камере о правах человека и законах, «руководящие» тюремщики отвечали ему с усмешкой: «Говорите о правах, словно вы первый год замужем… Вы же умный человек. Пора понять…»

4 июля 1969 года никому не известный до той поры Андрей Амальрик передал за границу свою главную работу — «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?». В декабре 1969 года об этой работе заговорил весь мир.

А. Амальрик родился в год массового террора — в 1938 году. Миновала его и война с ее страхами, кровью, солдафонством, которое калечит человека пострашнее снарядного разрыва. Он вырос свободным. Точнее, в убеждении, что он свободен.

Первый арест (за непошедшие, обнаруженные при обыске пьесы) и ссылка все поставили на место. Амальрика долго таскали по врачам, не могли сразу выслать: сердце у него оказалось больным. Довольный таким оборотом дела, он как бы вскользь замечает: «Может показаться противоестественным, что человек радуется тому, что у него больное сердце, но противоестественны, по-видимому, условия, в которых мы живем». Шаламовская это мысль, лагерная. Новое поколение схватывало мудрость лагерников на лету.

Однако это не ослабило потрясения от первого ареста. Когда «люди с протокольными мордами» заперли Андрея в пропахшей мочой камере отделения милиции, вспомнился ему разлив рек под Смоленском; он несколько километров «шел босиком по залитым водой лугам и, вспомнив это, — пишет А. Амальрик в своей книге «Нежеланное путешествие в Сибирь», — очень остро, как никогда потом, ощутил свою несвободу».