Елена Рабинович - Риторика повседневности. Филологические очерки

Впрочем, нет никаких оснований полагать, что, проживи Достоевский дольше, этот второй роман был бы написан: 1 марта 1881 года так изменило политический и общественный климат России, что многое из запланированного, вероятно, разошлось бы уже не только с реальностью, но и с личным духовным опытом Достоевского, — и трудно вообразить, что он написал бы роман, план которого здесь по возможности реконструирован. Даже и тот факт, что имеющийся текст «Братьев Карамазовых» своим объемом заметно превышает объемы (тоже немалые) всех других романов Достоевского, заставляет усомниться в возможности появления второго тома, хотя бы ничто другое тому и не препятствовало, а уж тем более если бы препятствовало, — однако здесь начинается область даже не гипотез, а фантазий. Тем не менее сюжетный план «Жития великого грешника» у Достоевского имелся, был целостным и непротиворечивым, и Достоевский сообщил его сначала в обобщенной символической форме, а затем обсуждал с собеседниками, никогда ни в чем ни противореча ни написанному, ни сказанному, — доказать это по мере сил и было моей задачей.

Специфика комментирования «Поэмы без героя» Анны Ахматовой в том, что текст этот не просто доступен комментированию, как доступен комментированию всякий вообще текст, но решительно на него ориентирован: «Поэма» неотделима от авторского комментария, который оказывается тем самым своеобразной закваской всех последующих комментариев. Изначально заданная вовлеченность исследователя-толкователя в сферу прямого влияния автора-толкователя усугубляется еще и тем, что Ахматова умерла относительно недавно, «ахматоведением» всех видов интересовалась откровенно и даже различными способами содействовала его прогрессу, и в результате едва ли не все ахматоведы успели побеседовать с основоположницей ахматоведення, а немногие не успевшие давно ассимилировались большинству. Потому-то и специфический исследовательский позитивизм, так часто компрометирующий филолога в глазах любителя, сегодняшним ахматоведам присущ в минимальной степени — недаром почитатели Ахматовой воспринимают ахматоведение без раздражения, а подчас и приветливо, хотя они же в качестве почитателей, например, Пастернака, нередко питают к филологическим работам о Пастернаке вполне естественную неприязнь.

Это — повторю, вполне естественное! — чувство может вызвать и предлагаемый очерк, посвященный не столько самой «Поэме», сколько комментарию к одному из упомянутых в ней имен, и написанный с позиций традиционного историко-филологического позитивизма, что, как мы знаем, может раздражать, — и я как автор почитаю своим приятным долгом о такой возможности предуведомить.

Вынесенные в эпиграф строки взяты из середины «Первого посвящения», датированного «27 декабря 1940» — так во всех редакциях. В издании «Библиотеки поэта» (Л., 1976) около имени Антиноя стоит цифра 1 , то есть отсылка к издательскому комментарию В. М. Жирмунского, а в комментарии (с. 513) отмечено, что «его <���Всеволода Князева. — Е. Р.> самоубийство из-за любви к О. А. Глебовой-Судейкиной подсказало Ахматовой сюжет», однако же темные ресницы Антиноя «не могут относиться к Князеву». Это утверждение никогда не опровергалось, хотя непредвзятому читателю, вдруг заглянувшему в конец книги, кое-что здесь может показаться странным. Действительно, Антиной был молод и прекрасен собой, и Князев тоже был молод и прекрасен собой; Антиной утопился, Князев застрелился; «Поэма» в сюжетной своей части посвящена судьбе Князева, а Антиной назван в посвящении — и, стало быть, проще всего может быть воспринят как историческая метафора Князева. А тут еще и «зеленый дым», неизбежно ассоциируемый с «зеленой» темой Кузмина, особенно в «Форели» («зеленый край за паром голубым»), да вдобавок соотнесенность с «Форелью» поддерживается метром «Поэмы», а связь Князева с Кузминым общеизвестна. Какова бы ни была поэтическая вольность, и у нее есть пределы, то есть на кого-то или на что-то Антиной посвящения указывает, как, например, упомянутые там же могильная хвоя и траурный марш Шопена недвусмысленно указывают на смерть. И Антиной столь же недвусмысленно указывает на героя «Поэмы», прототипом которого был Князев, — недвусмысленно потому, что больше ничего, хоть отдаленно подходящего для воспоминания об Антиное, в тексте «Поэмы» нет. Отсутствие возражений этой части комментария Жирмунского (хотя бы мотивированных столь же поверхностными соображениями, что и приведенные выше) можно объяснить только уже оговоренной в начале спецификой толкования «Поэмы» — непрестанной оглядкой на авторское толкование. В. М. Жирмунский был дружен с Ахматовой многие десятилетия, он был свидетелем создания «Поэмы» и потому в качестве исследователя находился под влиянием автора едва ли не в большей степени, чем младшие ахматоведы. Его исключительный и вполне заслуженный научный авторитет был авторитетом академическим, иначе говоря, вовсе не был непререкаем, однако в специфической области ахматоведения то был уже не сугубо академический авторитет, но авторитет, поддержанный авторитетом самой Ахматовой, — а вот тут возможности дискуссии сами собой ограничивались. В частности, как рассказала мне покойная Н. А. Жирмунская, посвящение к «Поэме» Жирмунский с Ахматовой обсуждал, и утверждение, что Князев — вовсе не Антиной, восходит именно к Ахматовой. Точная форма этого утверждения и обстоятельства беседы реконструкции уже не поддаются, да для данного анализа это и не актуально: важно только, что Ахматова сказала Жирмунскому, что не подразумевала под Антиноем Князева, а для Жирмунского ее слова оказались, конечно же, определяющими, и в комментарии к «Поэме» он их повторил, а поскольку его особое положение как комментатора было всем известно, краткое примечание о несоотнесенности Антиноя с Князевым никогда — при всем своем неправдоподобии — не подвергалось критике.

Совершенно очевидно, однако, что даже и в качестве первокомментатора «Поэмы» Ахматова оставалась поэтом — недаром ее авторские примечания к тексту воспроизводятся (как воспроизводились и в рукописях) вместе с текстом в качестве его нестихотворного, но все же литературного обрамления, а не вместе с другими примечаниями или даже авторскими вариантами. Тот факт, что псковичей, например, и впрямь дразнят скобарями, ничего тут не меняет, как исторически достоверная победа Наполеона при Аустерлице не меняет жанровой природы «Войны и мира». Герой «Поэмы» стреляется на пороге беспощадной возлюбленной; совершается это в Петербурге и зимой. Князев, как известно (и как отлично знала сама Ахматова), застрелился не там, не тогда и — хоть и вправду имел неудачный роман с Судейкиной — застрелился, возможно, по иной причине, хотя несчастная любовь причину эту, скорей всего, усугубила. Всеобщая (до поры) уверенность, что Князев покончил с собой исключительно из-за Судейкиной, имела главным своим обоснованием текст «Поэмы» и собственное мнение Ахматовой: по приведенному выше отрывку комментария можно видеть, что и тут В. М. Жирмунский опирался на это авторитетное мнение. Но если такая версия самоубийства Князева была, по крайности, правдоподобна, то утверждение о несоотнесенности Князева с Антиноем куда как менее правдоподобно и приобретает некоторое правдоподобие лишь при оглядке на специфику уже не «авторизованного» ахматоведческого комментирования, а научного (академического) комментирования в целом.