Елена Рабинович - Риторика повседневности. Филологические очерки

Между тем не слишком долгая традиция массового употребления наркотиков европейцами навряд ли может быть названа сложившейся и никаких обязательных коллективных действий не предусматривает, если не считать совсем уж недавно возникшей, но тем не менее довольно устойчивой ассоциации того или иного типа наркотиков с тем или иным видом современной музыки — такая ассоциация, впрочем, остается не более, чем ассоциацией, потому что восприятие музыки, особенно психоделической, в принципе не требует применения вспомогательных средств. Если общая для группы приверженность алкоголю даже при возможных (хотя и весьма относительных) трудностях его добывания предполагает прежде всего совместное употребление, общая для группы приверженность наркотикам вполне может ограничиваться совместным их добыванием, которое всегда затруднительно и/или опасно, — а при этом употребление, во всяком случае «тяжелых» наркотиков, особенно галлюциногенов, все равно — в компании или в одиночку, по понятным причинам всегда может расцениваться как индивидуальное. Поэтому кружок собутыльников является своего рода образцом остающегося устойчивым после достижения цели микросоциума, а кружок наркоманов распадается (пусть временно) этапом раньше — и ярким свидетельством тому является лексически усеченный жаргон.

Предлагаемый способ классификации групп по их отношению к иерархии ситуаций ни в коей мере не предполагает, что сплоченность и тем более влиятельность или престижность «временных» групп ниже сплоченности и влиятельности «постоянных», не говоря уж о том, что сплоченность и престижность вообще параметры относительные. Можно утверждать, однако, что имитировать принадлежность к престижной «временной» группе гораздо проще, чем имитировать принадлежность к «постоянной» — примером тому может быть все то же противопоставление алкоголя наркотикам.

Само по себе потребление алкоголя ввиду своей традиционности и привычности, особенно в России, престижным не является, но есть компании, собирающиеся, например, в дорогих саунах и пьющие там дорогие напитки, иногда в обществе дорогих «девочек», — такой досуг вполне возможно определить как престижный, и самими участниками этих развлечений он, конечно, расценивается именно так. Тем не менее у наркомании в этом смысле имеются заметные преимущества: новизна, ассоциированность с радикальными формами молодежной культуры, наконец, запретность. Притом причастность к престижным формам наркокультуры несравненно проще имитировать на чисто словесном уровне, не особенно опасаясь, что кто-то из присутствующих предложит полный шприц или понюшку кокаина, — имитировать таким же способом привычку к престижным формам питья означало бы для большинства разорение или вечную трезвость, потому что в этом случае рассказов обществу мало, а одна бутылка коньяка несопоставимо дороже даже и десяти расцвеченных специфическими словечками рассказов о посещении кислотного клуба. Действительно, воспроизводимость престижного поведения не должна быть слишком затруднена ни для членов группы, ни для блатыканных в самом широком значении этого термина, и потому-то, в частности, таким удобным способом самоутверждения оказывается жаргон — легкий для освоения и вдобавок бесплатный.

В современной России при доступе большинства элитных групп к средствам массовой информации подражание элите оказывается упрощено, а особенно подражание бесплатное: имитация бытовых стереотипов вроде походки, осанки, тембра голоса, интонации— и, конечно, манеры говорить. Потому-то стилистические признаки элиты не могут быть устойчивы, и сами же ее представители чаще всего меняют их на что-то новое и столь же недолговечное, а если сохраняют, то уже по праву основоположников — как очки Джона Леннона, которые сам Джон Леннон продолжал носить, когда их уже надели легионы его поклонников.

Нередко, однако, легко воспроизводимая черта поведения элитарной группы или элитарного лидера не тиражируется просто потому, что кажется малопривлекательной. Это касается, в частности, кремлевской элиты и ее теперь уже бывшего лидера, а, соответственно, и некоторых особенностей его речи. Конечно материал здесь довольно скуден, так как «прямых эфиров» Ельцин и его ближнее окружение при присущей им почти византийской замкнутости не любили, а в записи вся или почти вся специфика исчезает. Поэтому предлагаемый ниже анализ «прямых эфиров» скромен — рассматриваются, в сущности, всего два речевых стереотипа, их восприятие и воспроизведение: это, во-первых, пресловутое понимашь (просторечная стяженная форма от «понимаешь») и, во-вторых, то, что можно условно назвать «кремлевским эллипсисом».

После Первого съезда народных депутатов в 1989 году все наконец-то получили возможность видеть и слышать, как держатся и разговаривают прежние и новые знаменитости, в том числе Ельцин, — и уже тогда можно было заметить его пристрастие к понимашь. Это и подобные «слова-паразиты» служат подспорьем в членении устной фразы, и люди образованные обычно отличаются от прочих лишь тем, что вместо слов и сочетаний типа как говорится, пятое-десятое, и тэ пэ или десемантизированной брани используют э, вот, так или нечто вроде неартикулированного мычания — обычно что-то одно, зато в изобилии. У людей попроще ассортимент подобных словечек часто богаче и в них больше слогов, но кое-кто бывает склонен к какому-то одному «паразиту», например, к короче говоря — или, как Ельцин, к понимашь, тоже нередкому в просторечии, но тем самым уже в начале 1990-х годов приобретшего статус любимого словечка президента.

Ясно, что никто этому не подражал и что многие это передразнивали, но, так как в новых условиях очарования недозволенности в подобном передразнивании уже не было (в отличие, скажем, от передразнивания не только грузинского акцента Сталина, но и косноязычия Брежнева) и так как понимашь само по себе не слишком оригинально, в быту оно не привилось, зато по радио и по телевидению звучало нередко (например, в «Куклах» на НТВ) и всегда с намеком или прямым указанием на Ельцина. Заметное отступление от этого правила совершилось лишь однажды — благодаря «Майскому чаю», который решил наладить, наконец, свои отношения с потребителем посредством рекламного блицкрига. Чай претендовал быть «народным», а потому было выпущено несколько клипов в русском стиле с семьей вокруг самовара, и один клип, где семейство распевало песню о «Майском чае», был самым назойливым: песня начиналась словами: «Майский чай, он наша слава, наша гордость, понимашь !», причем понимашь произносилось с особой эмфазой и сопровождалось выразительной паузой. Намек на Ельцина тут, несомненно, был, но сам по себе становился как бы метафорой значимости текста, так что в порядке исключения работал не дразнилкой, а способом (пусть шутливым) повысить авторитетность утверждения, то есть именно так, как и положено работать престижным словечкам вроде ушедших ныне в общий язык некогда модных обустройства и судьбоносности.