Елизавета Кучборская - Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

Наверху, у окна, из которого открывалась широкая панорама и видны были уступами сбегающие по склонам сады, Муре словоохотливо знакомил своего непроницаемого квартиранта с жизнью города, даже и не догадываясь, что эти сведения должны живейшим образом интересовать аббата. «Справа от меня, у Растуалей, собирается весь цвет легитимизма, а слева, у супрефекта, — оплот Империи… И мой старый, тихий садик, этот мирный и счастливый уголок, вклинился между враждующими лагерями…»

Экспозиционные сцены, включающие рассказ Муре, не просто информация о Плассане, вводные экскурсы для читателя. Заставляя Муре высказываться, воскрешая из «Карьеры Ругонов» некоторые страницы политической истории Плассана, Эмиль Золя почти зрительно показывает расстановку социальных сил в городе сейчас, через несколько лет после провозглашения Второй империи; его цель — наметить драматически содержательную завязку и органически ввести персонажей в действие.

«Плассан, видите ли, прелюбопытный город с политической точки зрения». Это в основном город консервативный — потому-то государственный переворот и мог здесь иметь успех. Однако местные легитимисты и орлеанисты настолько влиятельны и сильны, что город, едва успев оправиться от страха перед Республикой, на другой же день после победы Империи «вздумал диктовать свои условия». Но так как никто его не слушал, «он обиделся и перешел в оппозицию. Да, да, господин аббат, в оппозицию». Оппозиционный дух выразился в том, что на прошлых выборах город избрал депутатом легитимиста — маркиза де Лагрифуля, чем сильно досадил правительственной бонапартистской партии, сосредоточившейся в супрефектуре. Предстоящие выборы, по-видимому, принесут бонапартистам не меньше хлопот. «И вот, я спрашиваю себя, что предпримут теперь в супрефектуре? Никогда в жизни их кандидат не пройдет». Все же они обязательно «что-нибудь да придумают и так или иначе постараются завоевать Плассан».

Но завоеватель уже здесь, невозмутимо слушает. Раздосадованный своей болтливостью, Муре, увидев из окна Марту и сыновей, находившихся на террасе, переменил разговор. Впрочем, «наш сад — рай, закрытый для посторонних; думаю, что ни один дьявол не отважится прийти сюда смущать наш покой», — сказал он аббату Фожа. Тот медленно перевел глаза на жену и детей своего хозяина, на прихотливые аллеи Растуаля и, «словно снимая план местности („comme s'il eut voulu lever un plan des lieux“), перенес свой взор на сад супрефектуры».

Состоятельный, почти отошедший от дел коммерсант и поселившийся у него в доме приезжий безвестный священник, в экспозиционной сцене спокойно беседующие у окна, погибнут в один час в финале романа. Заурядность одного из персонажей не станет препятствием к тому, чтобы роман, начавшийся столь мирно, закончился жестокой катастрофой. Драматическая неопределенность образа Франсуа Муре в начале романа, невыразительность его как литературного героя, ограниченная возможность его влияния на развитие сюжета не помешают ему стать действующим лицом трагической развязки. В ней он выступит не как антагонист аббата Фожа, но как жертва завоевателя Плассана; образ Муре может быть понят только в единстве всех составляющих его черт и особенностей, в широком контексте всего произведения, с учетом среды: обстановки, ситуаций и особенно характеров и поведения персонажей, его окружающих.

Франсуа Муре «ел и спал, как человек, для которого жизнь — ровный и укатанный путь, без каких-либо толчков и неожиданностей». Он был «отнюдь не глуп», обладал «большой долей здравого смысла», «прямотой суждения» и некоторым интересом к общественным проблемам, хотя и заявлял: «Я не желаю соваться в политику». «Представьте себе, что меня тут — правильно или нет — считают республиканцем. По своим делам мне часто приходится бывать в деревнях, и у меня хорошие отношения с крестьянами; поговаривали даже о том, чтобы выбрать меня в члены городского совета; короче говоря, меня тут знают», — посвящал Муре аббата Фожа в плассанские дела.

Вряд ли общественные интересы способны были серьезно нарушить педантичную и упорядоченную жизнь этого буржуа. Однако в расхождении его с Ругонами они сыграли свою роль. Фелисите ненавидела зятя с оттенком зависти к тому, что капитал его был нажит торговлей, а не кровопролитием, как у нее; но, главным образом, она не могла примириться с политическим успехом легитимиста — маркиза де Лагрифуля, избранию которого, в противовес бонапартистам, «по мнению Ругонов, способствовал Муре, пользовавшийся влиянием среди сельского населения». Фелисите еще припомнит это ему в преддверии новых выборов. «Вот увидите, он еще скомпрометирует себя и в политическом отношении, когда настанут выборы. В прошлый раз ведь именно он руководил всем этим сбродом из предместья», — говорила она, явно преувеличивая роль Муре в политической жизни Плассана.

Как фигура в общественном смысле Франсуа Муре вряд ли представлял опасность для Империи. Однако он будет уничтожен. И не потому, что мог активно мешать честолюбивым планам аббата Фожа. Но через дом Муре пройдут пути войны. Бонапартистскому агенту необходим этот плацдарм, эта площадка, с которой (в смысле буквальном и переносном) так хорошо видно и слышно и можно узнать все, что делается у Растуалей и в супрефектуре. В «Наброске» к роману Золя пометил: «Марта и ее дом нужны ему лишь как средство к достижению намеченной цели». Судьба Муре вошла в понятие «средство», которым Фожа воспользовался особенно жестоко. А репутация Муре-республиканца, искусственно раздуваемая «нейтральным» салоном Фелисите, помешанной на политических интригах, дала бонапартистам несколько лишних шансов в борьбе.

«Мой салон — нейтральная почва…. да, именно нейтральная почва…», — повторяла Фелисите. Та страшная Фелисите, которая «заправляла Плассаном» и сыну своему Эжену передала «огненную волю и страстное влечение к власти», утверждала, что у нее нейтральный салон! «У вас бывает вся эта шайка супрефектуры», — хмуро объяснял Муре свое нежелание посещать дом Ругонов. «И шайка господина Растуаля, легитимиста, — с иронией парировала она. — У нас приняты представители всяких мнений». Друзья Фелисите были убеждены, что «таким образом она подчинялась примирительной тактике, внушенной ей сыном Эженом, министром, по поручению которого она была в Плассане представительницей добродушия и мягкости Империи».

Вторая империя, конечно, весьма нуждалась в том, чтобы ее воспринимали и со стороны «добродушия и мягкости», а не только со стороны жестокости и террора. В Плассане ведь хорошо помнили первые годы Империи. Тогда «в провинции стало не очень-то весело, смею вас уверить, — рассказывал лесничий Кондамен аббату Фожа. — В этом департаменте люди дрожали от страха… При виде жандарма они готовы были зарыться в землю. Но мало-помалу все успокоилось». Однако спокойствие это было относительно. В то время как Фелисите в своем «нейтральном» салоне ловко и незаметно вербовала сторонников Империи, имея в виду будущие выборы, ее сын в Париже воплощал бонапартистский полицейско-диктаторский строй уже без всяких смягчений. «В толчее людей Второй империи Ругон давно уже заявил себя сторонником сильной власти». В романе «Его превосходительство Эжен Ругон» показано, что это имя действительно означало «крайние меры, преследования, отказ от всяких свобод, произвол правительства». Деливший людей «на дураков и прохвостов», он осуществлял свое давнишнее желание управлять ими «при помощи кнута, как каким-нибудь стадом». Его «пронырливый, необычайно деятельный ум» жаждал все большей полноты власти.