Наум Синдаловский - Пушкинский круг. Легенды и мифы

Памятник Петру I на Сенатской (Петровской) тощади Б. Патерсен. 1799 г.

Появление на берегах Невы бронзового всадника вновь всколыхнуло извечную борьбу старого с новым, века минувшего с веком наступившим. Вероятно в среде старообрядцев, родилась апокалипсическая легенда о том, что бронзовый всадник, вздыбивший коня на краю дикой скалы и указующий в бездонную пропасть, — есть всадник Апокалипсиса, а конь его — конь бледный, появившийся после снятия четвертой печати, всадник, «которому имя смерть; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертой частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Все как в Библии, в фантастических видениях Иоанна Богослова — в Апокалипсисе, в видениях, получивших удивительное подтверждение. Все совпадало. И конь, сеющий ужас и панику, с занесенными над головами народов железными копытами, и всадник с реальными чертами конкретного Антихриста, и бездна — вод ли? Земли? — но бездна ада — там, куда указует его десница. Вплоть до четвертой части земли, население которой, если верить слухам, вчетверо уменьшилось за время его царствования. Интереснейшей композиционной находкой Фальконе стал, включенный им в композицию памятника, образ змеи, или «Какиморы», как называли ее в народе, придавленной копытом задней ноги коня. С одной стороны, змея, изваянная в бронзе скульптором Ф. Г. Гордеевым, стала дополнительной точкой опоры для всего монумента, с другой — это символ преодоленных внутренних и внешних препятствий, стоявших на пути к преобразованию России.

Впрочем, в фольклоре такое авторское понимание художественного замысла значительно расширилось. В Петербурге многие считали памятник Петру I неким мистическим символом. Городские ясновидящие утверждали, что «это благое место на Сенатской площади соединено невидимой обычному глазу „пуповиной“ или „столбом“, с Небесным ангелом — хранителем города». А многие детали самого монумента сами по себе не только символичны, но и выполняют вполне конкретные охранительные функции. Так, например, под Сенатской площадью, согласно старинным верованиям, живет гигантский змей, до поры до времени не проявляя никаких признаков жизни. Но старые люди верили, что как только змей зашевелится, городу наступит конец. Знал будто бы об этом и Фальконе. Вот почему, утверждает фольклор, он включил в композицию памятника изображение змея, на все грядущие века словно заявляя нечистой силе: «Чур, меня!»

К памятнику относились по-разному. Не все и не сразу признали его великим. То, что в XX веке возводилось в достоинство, в XVIII, да и в XIX веках многим представлялось недостатком. И пьедестал — «диким», и рука непропорционально длинной, и змея якобы олицетворяла попранный и несчастный русский народ, и так далее, и так далее. Вокруг памятника бушевали страсти и кипели споры. О нем создавали стихи и поэмы, романы и балеты, художественные полотна и народные легенды.

Судя по воспоминаниям современников, памятник Петру внушал неподдельный ужас. По свидетельству одного из них, во время открытия монумента впечатление было такое, будто «император прямо на глазах собравшихся въехал на поверхность огромного камня». Заезжая иностранка вспоминала, как в 1805 году вдруг увидела «скачущего по крутой скале великана на громадном коне». — «Остановите его!» — в ужасе воскликнула пораженная женщина. По одной из легенд, во время литургии в Петропавловском соборе по случаю открытия «Медного всадника», когда митрополит, ударив посохом по гробнице Петра I, воскликнул: «Восстань же теперь, великий монарх, и воззри на любезное изобретение твое», будущий император Павел I всерьез испугался, что прадед и в самом деле может ожить.

До сих пор, утверждает городской фольклор, каждый раз накануне крупных наводнений бронзовый Петр вновь оживает, съезжает со своей дикой скалы и скачет по городу, предупреждая о надвигающейся опасности. Это перекликается с другой легендой о том, что иногда Медный всадник поворачивается на своем гранитном пьедестале как флюгер, указывая направление ветра истории.

Все это Пушкин знал или мог знать. Но то, что рассказывал Виельгорский, стало для него откровением. Случилось это в 1812 году, в то драматическое лето, когда Петербургу всерьез угрожала опасность наполеоновского вторжения. Мы уже рассказывали о том, что первоначально французская армия намеревалась войти в Петербург. В Петербурге всерьез озаботились спасением художественных и исторических ценностей. Среди прочего император Александр I распорядился вывезти статую Петра Великого в Вологодскую губернию. Были приготовлены специальные плоскодонные баржи и выработан подробный план эвакуации монумента. Статс-секретарю Молчанову для этого выделили деньги и специалистов.

В это самое время, рассказывал Виельгорский, некоего не то капитана, не то майора Батурина стал преследовать один и тот же таинственный сон. Во сне он видел себя на Сенатской площади, рядом с памятником Петру Великому. Вдруг голова Петра поворачивается, затем всадник съезжает со скалы и по петербургским улицам направляется к Каменному острову, где жил в то время император Александр I. Бронзовый всадник въезжает во двор Каменноостровского дворца, из которого навстречу ему выходит озабоченный государь. «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию! — говорит ему Петр Великий, — Но пока я на месте, моему городу нечего опасаться!» Затем всадник поворачивает назад, и снова раздается звонкое цоканье бронзовых копыт его коня о мостовую.

Майор добивается свидания с личным другом императора, князем Голицыным, и передает ему виденное во сне. Пораженный его рассказом, князь пересказывает сновидение царю, после чего, утверждает легенда, Александр I отменяет свое решение о перевозке монумента. Статуя Петра остается на месте, и, как это и было обещано во сне майора Батурина, сапог наполеоновского солдата не коснулся петербургской земли.

О таком развитии сюжета можно только мечтать. Все остальное оставалось «делом техники» и литературного мастерства. Даже конфликт, который и без того все более отчетливо и остро просматривался в сюжете, при желании можно было бы и далее обострить.

И действительно, Пушкин на это будто бы пошел. Существует одно малоизвестное литературное предание о том, что Пушкин не ограничился ныне хорошо известными двумя, как считают многие исследователи, маловразумительными вне контекста всей поэмы, полустроками, вложенными в уста несчастного Евгения и адресованными «державцу полумира»: «Добро, строитель чудотворный / Ужо тебе!» Согласно легенде, бедный полупомешанный чиновник произнес целый обвинительный монолог, обращенный к медному истукану, лишившему его не только обыкновенного существования, но и человеческого облика. Называли даже количество стихов этого страстного монолога, которые цензура якобы безжалостно вычеркнула. Говорили, что их было тридцать и что при чтении поэмы самим Пушкиным они производили «потрясающее впечатление». Правда, еще Валерий Брюсов, внимательно вслушиваясь в эту легенду, заметил, что «в рукописях Пушкина нигде не сохранилось ничего, кроме тех слов, которые читаются теперь в тексте повести». Но кто знает. Как известно, фольклор на пустом месте не появляется.