Дмитрий Сегал - Пути и вехи: русское литературоведение в двадцатом веке

Это направление в публицистике и литературной критике вело непрерывную и весьма жёсткую борьбу зато, чтобы все некоммунистические, академические, чисто литературоведческие занятия были объявлены вне закона, запрещены по причине их классовой враждебности. В наиболее крайних своих манифестах и программах эти критики, выражавшие лишь в мало-мальски приличной форме пожелания реальных пролетариев, рвавшихся к кормушкам власти, куда им было трудно прорваться в силу неграмотности, необразованности и некультурности, требовали запрета всей русской и иностранной дореволюционной культуры и принудительного насаждения продуктов примитивного творчества этих неграмотных масс. Зачастую те же самые критики во весь голос требовали, чтобы настоящей литературой была признана агитационная продукция политотделов и отделов пропаганды. Любые попытки как-то отойти от этой оголтелой линии должны были сурово караться.

Совершенно очевидно, что подобный накал политических страстей не был прямо в интересах руководства партии, по крайней мере, той его части, которая стремилась к стабилизации внутренней и внешней обстановки как в сфере экономики, так и в военной сфере. Эта стабилизация требовала объединения как можно более разнообразных сил на платформе поддержки советского государства. К тому же, вовсе не все реальные руководители партии и государства в ту пору готовы были пожертвовать своими личными вкусами в области литературы и искусства для поддержки самозваных ревнителей «пролетарской» литературы. К этому надо добавить и то, что подобный разъярённый публицистический тон был подозрителен и с другой точки зрения. Как раз в то время, после смерти Ленина, после выхода в 1925 году из печати сборника «Современная литература» под редакцией Р. Иванова-Разумника и после появления разгромных статей в адрес формальной школы, разгорелась внутрипартийная политическая дискуссия между т. н. большинством ЦК под руководством И. Сталина и оппозицией, в которую, в конечном счёте, были записаны все первоначальные вожди революции (Троцкий, Зиновьев и Каменев, не считая многих других из военного и политического руководства). В этой дискуссии позиция крайнего радикального крыла коммунистической литературной критики стала отождествляться с позицией крайне левой оппозиции (особенно Зиновьев, но также и Троцкий). Несмотря на то, что «напостовцы» (во всяком случае, их журнал) прямо не входили в оппозицию, они стали подвергаться преследованиям. Собственно, позиция, занятая ими в общем спектре литературно-критических и литературоведческих взглядов, позиция отрицания классического наследия и насильственного внедрения коммунистических агиток, по крайней мере официально, была дискредитирована. Ни Ленин, ни Сталин её не поддерживали. Дальнейшая судьба этой линии литературной критики и самих критиков будет весьма драматичной и неоднозначной. «Напостовцы» и близкие к ним по взглядам критики группы «Молодая гвардия», а позднее почти вся левая критическая бригада РАППа («Российская ассоциация пролетарских писателей»), будут с течением времени лишены сначала своих руководящих постов, затем возможности высказывать и защищать свои взгляды и, в конце концов будут ликвидированы в ходе Большого Террора 1936–1939 гг.

Что касается взглядов этой радикальной группы, то их последующая судьба пройдёт под знаком определённой эволюции и адаптации к меняющимся социально-культурным условиям. Что-то сохранится и сыграет свою судьбоносную роль в истории советской литературы, а что-то будет довольно рано отвергнуто. Кстати говоря, именно эта крайняя группировка критиков являлась тем структурным локусом в пространстве литературы и критики, в котором реализовалось качество «идейности» предреволюционной критики, о котором мы упоминали выше. Напомню, что идейность выражалась в готовности и желании видеть в литературе поле для реализации идей общественного плана, связанных с освобождением, эмансипацией порабощённых, бесправных слоёв народа. У идейности можно выделить два важных компонента: один — смысловой, связанный с конкретным содержанием пропагандируемых идей, а второй — эмоциональный, направленный, как правило, против общественных структур и классов, отождествляемых с угнетением народа.

В критической публицистике «напостовцев» и их окружения момент содержания был связан с навязчивым предпочтением классового, а именно пролетарского момента в культуре и литературе. Как раз этот момент подвергся наибольшей модификации в позднейших направлениях партийной литературной критики. Модификация эта началась, прежде всего, с отмены принципа пролетарского происхождения, как решающего в оценке и отборе самих писателей и критиков. Конечно, таковое происхождение с годами стало неким позитивным моментом в общей оценке писателя, о котором уже заранее было решено (в партийно-писательских структурах), что он и его творчество заслуживают поддержки, однако, вовсе не решающим и не единственным таким моментом. Так или иначе, в сталинской «эстетике» фактор пролетарского происхождения писателя должен был быть тесно увязан со всеми другими позитивными, с точки зрения власти, факторами его творчества и функционирования и никоим образом не мог выступать в качестве доминанты. В тех случаях, когда пролетарское происхождение оказывалось в дисгармонии с содержанием творчества или с поведением автора, его обликом, как это имело место, например, в истории Александра Авдеенко, образцового рабочего-ударника, ставшего писателем в тридцатые годы, происходило дезавуирование этого «мнимого авторитета», и он терял покровительство партии.

Что же касается эмоционального компонента «идейности», то здесь наследие «напостовцев» было у них экспроприировано и превращено в необходимый компонент партийной литературной критики. Она была обязана поддерживать атмосферу ненависти к любым отклонениям от линии и была выдержана в тоне напряжённой инвективности или, как тогда говорилось, нетерпимости к проявлениям чуждых нравов и идей. Правда, и здесь, в отличие от реальных «напостовцев», уровень нетерпимости всегда регулировался в духе текущих указаний партии. Перегибать палку в этом плане тоже было опасно.

Говоря об этой радикальной линии литературной критики, мы вступили в область такого существования литературы, которая, быть может, косвенно бросает свет и на некоторые особенности теории литературной эволюции формальной школы. Мы помним, что эта школа пыталась объяснить такую эволюцию внутрилитературными причинами. Однако рассмотрение литературной эволюции в широком историческом контексте привело нас к выводу о том, что, в основном, с точки зрения самой литературы, её эволюция была почти незаметной и крайне медленной. Почему же, начиная с определённого исторического рубежа, формалисты должны были обратить внимание именно на динамику литературной эволюции, на ее «убыстрение»? Мне кажется, что это было вызвано теми переменами, которые произошли в культурной и литературной жизни страны в ходе революции и связанными с этим процессами в самой литературной критике.