Сергей Серебряный - Писатели Востока — лауреаты Нобелевской премии

В эссе «Печаль», опубликованном в журнале «Сякай» в октябре 1947 г., Кавабата писал: «После окончания войны я вернулся к старинной японской печали и живу, пребывая в ней. Я не верю миру послевоенному, не верю в обычаи. Не верю и в действительность».

Похоже для этого были основания. К 1950-м гг. вновь ужесточился контроль над культурной жизнью страны, а в правящих кругах усилилось стремление ускорить процесс американизации японского общества.

Ситуация, сложившаяся в японской литературе, также не радовала Кавабата. В это время в эссе «Мои размышления» («Ватакуси-но кангаэ», 1951) Кавабата писал о том, что после писателей «Сиракаба» [41] «Сиракаба» — литературное общество так называемых «неоидеалистов» в 20-е гг. XX в. роман в Японии пришел в кризисное состояние, он европеизировался, в нем не было преемственности традиций, а «беспокойство и боль, пронизывающие современный западный роман, чужды натуре японцев». «Похоже, что в результате войны сформировались условия для развития современной литературы в том направлении, в котором она развивается сегодня. Следовательно, с момента окончания войны японская литература стала составной частью прозападной мировой литературы». И далее: «Духовная трагедия, которой исполнена западная литература, не затрагивала меня глубоко, такая правда жизни не волновала меня».

Неприемлем был для Кавабата трагический дух и в произведениях японских писателей. Этим объясняется его неприязнь к Дадзай Осаму, произведения которого, полные отчаяния, оценивались критикой как «чистый шелк в эпоху господства искусственного волокна». Кавабата же говорил, что его произведения «покрыты мрачными тучами». Он считал, что читатель должен черпать в литературных произведениях жизненные силы.

Здесь уместно пояснить, что старинная японская печаль, о которой говорит Кавабата, не имеет ничего общего с «европейской духовной трагедией» и «мрачными тучами», надвинувшимися на растерянных и измученных японцев после войны.

Старинная японская печаль — это печаль одиночества перед ликом Вечности, в ней нет чувства безысходности, это естественное состояние человека, ощущающего себя маленькой, но неотъемлемой частью мироздания.

Старинная японская печаль — это печальное очарование вещей моно-но аварэ, — предметов, явлений, всего, что окружает человека и с чем он сталкивается в жизни, в том числе и человеческие чувства.

«Присущую японцам утонченную печаль» (нихон-но сэнсайна ай-сю), как называет Кавабата эту особенность мироощущения японцев, их понимания прекрасного породила поэтизация недолговечности всего сущего. В эссе «Нетленная красота» («Хоробину би», 1969) Кавабата отмечает, что в японском языке понятия «печаль» и «красота» взаимосвязаны. В романе «Красота и печаль», говоря о «печали» (канасими) или «печальном» (канасии), он употребляет иероглиф, который читается «аварэ», и помимо значений «грусть», «вызывать сочувствие», «глубоко чувствовать», «волновать» имеет еще значение «прелесть», «очарование». Красота печальна, а печаль красива. Такое понимание красоты придало моно-но аварэ элегическую окраску.

Традиционно в представлении японцев красота печали часто связана с разлукой, неразделенной любовью, недостижимостью идеала. Неразделенная любовь бескорыстнее, чище, возвышеннее, и в этом есть своя прелесть. Само понятие красоты несет в себе оттенок грусти. Так, в романе «Снежная страна» рефреном звучит фраза, в которой акцент на словах «так прекрасно, что вызывает грусть» (кикоэмо сэну той фунэ-но хито-о ёбу ёна канасии ходо уцукусии коэ дэ атта — «голос ее, словно звавший кого-то, кто находился на далеком корабле и не слышал зова, был так прекрасен, что становилось грустно»).

Выражение «старинная японская печаль» предполагает понимание того, что печаль красива, а красота печальна.

В послевоенные годы, когда уже закончились творческие эксперименты, поиски собственного пути и выкристаллизовался талант писателя, он продолжал работу над рядом новелл, которые спустя несколько лет были объединены и появились как романы [42] Следует отметить, что присущая Кавабата манера «нанизывать» одну на другую новеллы в результате вновь и вновь рождающихся ассоциаций вызывает определенные трудности при попытке установить дату создания того или иного произведения, поскольку получается, что окончательный полный вариант бывает готов несколько лет спустя, после того как была создана первая часть, и кроме того, Кавабата в течение ряда лет одновременно работал над несколькими произведениями. , известные под названием «Мастер» («Мэйдзин», 1954), «Стон горы» («Яма-но ото», 1954) и «Тысяча журавлей» («Сэмба дзуру», 1954), в которых Кавабата, мастерски используя законы традиционной поэтики, передает особенности мироощущения японцев, благодаря чему и был объявлен певцом японской красоты, передающим неповторимую прелесть «исключительно японского».

Не хочется останавливаться на том, как в силу вышесказанного некоторые критики националистического толка объявили Кавабата «своим», но не упомянуть об этом нельзя так же, как и том, что имя Кавабата часто стоит в одном ряду с Мисима Юкио, которого также считают писателем традиционного толка. Их обоих называют «писателями, представляющими миру современную Японию», несмотря на глубокое различие в понимании традиционных этических и эстетических ценностей в контексте их произведений.

Талантливый прозаик, блестящий стилист, современник Кавабата, хотя и принадлежащий к другому поколению, Мисима Юкио — автор завоевавшего популярность во всем мире романа «Золотой павильон», — в ноябре 1970 г. вместе с членами созданной им ультраправой организации «Общество щита» («Татэ-но кай») попытался поднять путч с целью пересмотра ныне действующей конституции, согласно которой Япония отказывается от войны как средства разрешения международных споров. Попытка спровоцировать путч не удалась, и Мисима на глазах у всех совершил харакири — ритуальное самоубийство.

Однако единственное, что есть общего между ними, — это уход из жизни самым неестественным способом, хотя и по разным причинам.

Восхищению Кавабата Ясунари красотой и изяществом чувств, мыслей, поступков, стремлением к гармоническому единению с Природой, пронизывающим классическую литературу эпохи Хэйан — «эпохи мира и спокойствия», а также «преклонением древних перед вечной женственностью», о чем он неоднократно писал в своих многочисленных эссе, противостоит сожаление Мисима Юкио о том, что «японцы опрометчиво отделили красоту от силы и жестокости, духовное от плотского», его горячее желание «вернуться к твердому характеру самурая, каким он предстает в военных повестях средневековья».