Сергей Щепотьев - Краткий конспект истории английской литературы и литературы США

Пожалуй, «Ночь нежна» рождалась наиболее мучительно из всех крупных произведений писателя. Он менял не только названия и даже не только систему образов: сам сюжет кардинально менялся не менее трех раз. Забегая вперед, скажем, что и опубликованный в 1934 г. вариант книги Скотт не считал окончательным и продолжал работать над композицией и уточнять детали. Лишь спустя одиннадцать лет после его смерти М. Каули издал рукопись «Ночи», хранившуюся в Принстонском университете в папке, на которой рукой автора сделана надпись: «Это окончательный вариант романа, каким я хотел бы его видеть». Каули снабдил текст вступительной статьей и любопытнейшими комментариями. По неведомой причине советское литературоведение скептически отнеслось к этой публикации, и ее перевод в СССР не был осуществлен. А. Зверев, к примеру, полагает, что Каули «чрезмерно буквально принял слова Скотта», хотя никаких аргументов, почему бы не понимать их именно так, не приводит.

«Ночь нежна» — слова из обожаемой Скоттом «Оды к соловью» Дж. Китса: «И я уже с тобой. Как ночь нежна!» Об этом хорошо известном у нас романе советской критикой написано очень много.

Интересна точка зрения Малколма Каули: он считает, что Скотт «мог изобразить в романе себя самого как Роузмэри Хойт, кроме того, что играл роль Дика Дайвера; затем его отношение к деньгам и различным слоям американского общества; затем его борьба с алкоголизмом и тревоги об эмоциональном банкротстве; затем болезнь его жены и все, что он узнал от швейцарских и американских врачей, ставивших ей диагноз; горькая мудрость, которую он приобрел в результате этого опыта <...>; его чувство вины, страх несчастья, который стал стремлением к несчастью, — все это было в книге, в разных ее слоях, как в девяти погребенных городах Трои».

Безусловно, в этом романе, как и во всех предыдущих, отразился личный опыт писателя: тут и смерти отцов Френсиса и Зельда, и увлеченность Скотта голливудской семнадцатилетней звездой Лоиз Моран, сопровождаемой всегда и повсюду ее мамашей (объяснение с Зельдой по этому поводу кончилось тем, что супруга вышвырнула в окно поезда первый подарок, сделанный ей женихом, — платиновые ручные часики с алмазами), и сама атмосфера киностудии, уже известная Скотту, и все, о чем писал Каули, включая письма Зельды-Николь, и ее диагноз, и историю болезни.

Есть, думается, значительная доля правды в словах М. Гайсмара о том, что подтекстом и подлинной сущностью постоянной «непонятной трагедии, которая занимала Фицджеральда, был секс». Во всяком случае совершенно ясно, что зарождение и развитие «прекрасных и проклятых» отношений писателя с Зельдой подробно отражены в его романах.

Выводы, подобные тому, какой делает С. Батурин о том, что «трагедия д-ра Дайвера — это трагедия подлинного таланта, вынужденного жить в буржуазном обществе», — разумеется, дань социалистическому реализму, а точнее, вульгарно-социологическому анализу, от которого до конца своих дней не избавилось советское литературоведение. Формулировка Батурина — один из нескольких расхожих тогда ярлыков, которые ничего не объясняют и не доказывают. К сожалению, к этому тезису сводятся в той или иной степени все советские работы, посвященные «Ночи».

Смятенных и мятежных героев этой книги — супругов Дайвер, — конечно, никак не назовешь социальными борцами. И все-таки они оба находятся в состоянии постоянной борьбы. С окружением, друг с другом, с самими собой.

«Счастливчик» Дик, как прозвали его смолоду, собственно, везению гораздо меньше обязан, чем своему таланту и усидчивости. Способный врач, клиницист и ученый, Дайвер позволяет себе быть нелюбезным с теми, кто вызывает в нем недостаточно уважения, даже если это владелица толстого кошелька — его свояченица Бэйби, от которой зависит финансирование его клиники. То же касается и толстосумов — пациентов и их родственников, не говоря уже о наглецах-таксистах и полицейских: с теми Дик Дайвер откровенно скандалит, за что и расплачивается увечьями.

Его коллега д-р Франц Грегориус — человек совершенно иного склада, это своеобразный слепок с уравновешенного и трудолюбивого Ричарда Карамела из «Прекрасных и проклятых» Для него репутация клиники важнее объективной правоты Дайвера, и потому скандал, в который тот оказался вовлеченным, стал подспудной причиной, чтобы искать повода расстаться с талантливым другом. Очередная жалоба богатого скандалиста и стала таким поводом; Дик это понимает, а потому прощается с Францем. Дальнейшее удаление Дайвера во все более захолустные города и городишки, скорее всего, связано все с той же его неуживчивостью. Ибо алкоголизм его весьма относительный: писатель указывает конкретное количество потребляемого героем ежедневно алкоголя — около пинты (пинта — 470 г), из которой основной объем составляет красное вино. В отличие от Энтони Пэтча Дик Дайвер ни разу не предстает перед нами безобразно пьяным. А напряжение в клинической работе врача-психиатра достаточно велико, чтобы позволить себе снять стресс, и, вероятно, Скотт консультировался со специалистами и на этот счет.

«Дик стал много пить». — «Совсем не много, — честно вступилась Николь», — читаем мы в самом конце романа.

Дик, «более всего желавший быть смелым и добрым», встретившись с Николь, «еще более захотел быть любимым». Для Бэйби он, женившись на ее сестре, всегда оставался врачом, в котором нуждалась Николь, не более. Да и сама больная, хоть и полюбила д-ра Дайвера, в процессе выздоровления, как ни странно, все более видит в нем врача, из-под опеки которого ей хочется выйти, как хотелось выйти из стен клиники. Друг семьи, а более — друг Николь, как о том говорится в начале романа, Том Барбан становится тем шансом, которого ищет Николь для осуществления перемены в жизни. И эта новая Галатея двадцатого века с радостью вырывается из-под опеки своего Пигмалиона: «Больная выздоровела. Доктор Дайвер получил свободу», — констатирует автор.

Интересно, что дуэль Тома с Маккиско — факт, взятый из жизни: Скотт рассказывал, как, защищая честь жены, однажды участвовал в подобном поединке.

Думается, Каули преувеличивает роль Роузмэри в романе, говоря, что она помогает автору «открыть или даже создать ценности в обществе, где, казалось бы, их недостает», имея в виду ее восприятие компании Дайверов и их друзей. Скорее, эта сюжетная линия была для Скотта способом довести до логического завершения свой несостоявшийся в жизни роман с Лоиз Моран. Что касается утверждения Каули, будто писатель сам себя изобразил в этом персонаже, то, вероятно, это возможно в том смысле, что Скотт, подобно своей героине, в то время делал первые шаги в кино, постигая законы нового для себя мира, уже заявлявшего о себе в его образности: «Для него, — пишет автор о Дике, — время то замирало, то каждые несколько лет начинало мелькать, как перематываемая кинопленка». Очевидно, Скотт, как и Роузмэри, уже познал сладкое отравление ядом кинематографа с его призрачными павильонами, ожидающими съемки, студийными просмотрами готовых фильмов и материала, когда глаза устремлены на экран, а уши чутко ловят шепот присутствующих, потому что от него зависит твоя дальнейшая судьба — от всей этой ярмарки тщеславия, на которой надо продать себя как можно более выгодно...