Елена Невзглядова - Сборник статей

Иное дело — стихи, в которых беспорядочность, бессмысленность ударений как бы узаконена негласным правилом. Никаким другим образом этой странности не объяснить, как только признанием того, что в стихе ударения не имеют отношения к смыслу (могут не иметь, мы это видели!). Стиховые ударения, так же как стиховая пауза, бессмысленны. Они в этом отношении похожи на музыкальные. Как будто в стихах мы не говорим, а поем текст на невыразительный в музыкальном отношении мотив: т ата, т ата, т ата, т ата (буря, мглою, небо, кроет...). Известные поэтические сравнения стихотворчества с пением имеют, оказывается, точный смысл с точки зрения лингвиста: речь и в самом деле употребляется в функции пения — она перестает быть адресованной.Песня, хотя ее можно спеть кому-то, лишена той адресованности, которая характерна для речи, поскольку мотив уничтожает фразовое ударение.

В лирике нередко фигурирует одна лишь стиховая интонация, полностью вытеснившая фразовую, и тогда ее неадресованныйхарактер легко улавливается. Такие предложения, как: “Был вечер. Плакала трава...” (Фет) или: “Не слышно птиц. Бессмертник не цветет” (Мандельштам), — когда они составляют стиховую строку, невозможно произнести тоном сообщения, с отчетливым мелодическим разделением на субъект и предикат, каким обычно произносятся такие конструкции в прозе, это разрушило бы стихи. Вспомним, например, пастернаковское “Определение поэзии”:

Интонация, образуемая чисто ритмическими, “музыкальными” ударениями, отрицает собеседника; сравним ее с повествовательным, адресованным перечислением: напишу письмо, пойду на почту, отправлю корреспонденцию... Если мы с такой интонацией прочитаем пастернаковские определения ( круто налившийся свист, таянье сдавленных льдинок... и т.д.), они покажутся нелепыми и смешными. Это определение поэзии работает только при специфически стиховом произнесении.

Разумеется, повествовательная интонация может сохраняться в стихотворной речи; так и происходит в повествовательных жанрах — поэмах, дружеских посланиях, мадригалах и т.д., когда необходимость в ней обусловлена повествовательным содержанием. (“Однажды в студеную зимнюю пору /Я из лесу вышел, был сильный мороз”.) Но наличие размера ощущается только благодаря ритмическим, бессмысленным ударениям, создающим специфически стиховую интонацию неадресованности.

Кажется, что это более или менее известно: стихи звучат монотонно, потому что ритмично. Но дело совсем не в этом, а в том, что стиховая интонация, обусловленная музыкальным ритмом, и повествовательная интонация прозы, обусловленная фразовым ударением, представляют собой два конфликтующих интонационных типа, на которых и основаны эти два вида речи. Интонация неадресованности, противостоящая повествованию, — необходимое и достаточное условие для возникновения стихотворной речи. Можно убрать из стихов все прочие их признаки — метр, рифму, аллитерации — и оставить только одно членение на стиховые отрезки, обозначив тем самым необходимость интонации неадресованности, и стихи будут стихами, верлибром. Так фокусник постепенно вытаскивает из-под лежащего на возвышении человека все подпорки, оставляя лишь одну, в изголовье, — и тот каким-то чудом продолжает лежать не падая.

В этом верлибре С.Нельдихена, по содержанию представляющем собой сообщение, художественный эффект создается именно контрастом между повествовательным (адресованным) смыслом и неадресованной (стиховой) интонацией, вводимой стиховой записью.

Но не с тобой я сердцем говорю.

Мандельштам заметил, что поэт отличается от обычного человека тем, что его речь не обращена к собеседнику. Бормоча, он ведет себя, как безумец. “Обыкновенно человек, когда имеет что-нибудь сказать, идет к людям, ищет слушателей; — поэт же наоборот, — бежит ‘на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы‘. Ненормальность очевидна...”, — говорит Мандельштам. И дальше: “Страх перед конкретным собеседником... настойчиво преследовал поэтов во все времена... Отсюда пресловутая враждебность художника и общества. Что верно по отношению к литератору, сочинителю, абсолютно неприменимо к поэту. Разница между литературой и поэзией следующая: литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи... Другое дело поэзия. Поэт связан только с провиденциальным собеседником... Ухо, которое насторожилось, чтобы слушать, может расположить к вдохновению кого угодно — оратора, трибуна, литератора — только не поэта...”

Мы уже говорили о неадресованности стихотворной речи, интонационной неадресованности: ее конструкция отвечает тому свойству поэзии, о котором сказал поэт. Небезынтересно в этой связи обратить внимание на количество обращений, которыми пестрит лирика, которыми она демонстративно отличается от повествовательной прозы. В прозе обращения обычно фигурируют только в диалогах, не в авторской речи. В стихах одно только множество посланий, образующих отдельный лирический жанр, говорит само за себя. По этому поводу необходимо заметить, что интонация неадресованности свободно и легко сочетается с наличием в речи грамматической категории обращения. Фразовая интонация, характерная для подобных обращений, присутствует здесь в той мере, в какой она не мешает интонации неадресованности.

Кроме того, нельзя не заметить, что в лирике часто встречаются “странные”, чуждые прозе обращения к неодушевленным предметам. Фиктивные адресаты, имитация обращений. К облаку, саду, письмам, бокалу, чернильнице, тени... “Простите, милые досуги...” Трудно себе представить реальную речевую ситуацию, в которой возможно такое обращение. В стихах, однако, это не кажется странным.

Лирическому поэту очень удобен этот прием: обращение вклинивается между автором и читателем, подчеркивая, что поэт адресуется не к читателю, оно “рвет повествованья нить” вводным элементом. В тех случаях, когда поэт обращается к любимой женщине или другу, адресата можно считать если не условным, то все же некой промежуточной, что ли, инстанцией на пути к провиденциальному собеседнику. Ведь стихотворная речь произносится иначе, чем прозаическая, и это произнесение, это звучание что-то значит (в речи не может быть не значащего звучания).