Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

В предсмертном «письме», явно сфальсифицированном соответствующими органами, автор называет свои действия «тараном». На самом деле он, летчик высокого класса, наоборот, поначалу сделал все, чтобы впечатления тарана, то есть сознательного нападения на самолет, не возникло. Надо было начисто исключить возможное предположение, будто в катастрофе кое-кто заинтересован! Лихачество, несчастный случай, чего в жизни не бывает!..

И наконец — чиновничья прихоть… Во многом проявляются чиновничьи прихоти-капризы, но только не в ситуациях, когда на карту ставятся судьбы многих ни в чем не повинных людей. Это могла быть только монаршая воля Хозяина, гениального мастера дворцовых интриг, которому могли бы позавидовать все короли и министры, вместе взятые.

Известно, что Благину перед полетом, ставшим для него последним, кто-то «наверху» в секретном порядке приказал: сопровождая «Максима Горького», осуществить невиданные пируэты. Якобы для отработки приемов, подлежащих в дальнейшем демонстрации во время парадов. Эти головоломные маневры снимались на кинопленку с другого самолета, и кинооператор видел, как после неудачной «полубочки» самолет Благина врезался в крыло гиганта. И это в самом деле походило на таран…

Что касается отношения Сталина к идее строительства такого самолета, то первоначально он прореагировал на нее положительно. Но напомним еще раз: произошло это в 1932 году, когда вождь изо всех сил старался возвысить писателя (порой даже вопреки его воле), чтобы максимально приблизить к себе. (Хотя вождь уже и тогда не очень-то одобрял масштабных инициатив, исходящих не от власти.) К 1935 году отношения писателя и политика, как мы знаем, изменились круто. Изменилось отношение вождя и к Кольцову. Спецслужбы уже с начала 30-х годов тщательно контролировали каждый его шаг. А однажды Сталин по телефону жесточайшим образом разнес его фельетоны, понуждая журналиста на выступления в печати против академиков Павлова и Вернадского. Узнав об этом в начале июня 1936 года, уже больной Горький расценил замысел властей как провокацию и посоветовал Кольцову временно скрыться подальше.

Накануне последнего рокового полета распространился слух, что в рейсе примут участие Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе и другие руководители высшего ранга. Еще один способ навести тень на ясный день, занявшись поиском врага.

Подробность противоположная, долженствующая доказать, что происшедшее не более чем несчастный случай, что в принципе безопасность полетов гарантируется. Не успел приехавший в Москву Роллан, что называется, перевести дух, увидеться с Горьким (а по его-то приглашению он и прибыл в Россию), как его повезли на аэродром — прокатиться в небе над Москвой…

Есть основания утверждать, что гибель многомоторного уникального авиагиганта была одной из самых изощренных форм государственного терроризма, направленного Сталиным лично против Горького. Гибель самолета «Максим Горький» должна была сыграть в сознании писателя роль зловещего предвестия его судьбы.

Нечто аналогичное и в высшей мере странное произошло с четырехмоторным самолетом Н-209, пилотируемым прославленным летчиком, Героем Советского Союза С. Леваневским и его экипажем из шести человек по маршруту Москва — Северный полюс — Аляска. Пролетая над Северным полюсом спустя 20 часов после старта, самолет отправил тревожную радиограмму о неполадках в маслопроводе и неожиданно оборвавшуюся словом «Ждите!»

Ждали радиостанции всего мира и бессчетное число радиолюбителей. На поиски лайнера была отправлена спецэкспедиция из 24 самолетов и дирижабль (который, к слову, разбился и погибли все находившиеся на нем люди). Никаких следов авиакатастрофы найти так и не удалось.

Всю эту историю тщательно исследовал и рассказал о ней на страницах «Известий» (25.08.96) писатель Оскар Курганов, который должен был лететь с Леваневским в качестве корреспондента «Правды», но в последний момент решение об этом было отменено.

Леваневский первым выдвинул идею беспосадочного перелета в Америку и подал записку об этом Сталину. Его вызвали к вождю сразу же, через два часа. Одобрив идею и маршрут, Сталин вдруг выразил намерение избрать другой самолет и со странным выражением лица предложил назвать путь именем его первопроходца.

Прекрасный летчик, Леваневский отлично ориентировался во всех деталях дальних перелетов, но оказался слаб в понимании дворцовых интриг. (Чкаловский перелет был назван «сталинским маршрутом»).

Сталин был недоволен однако и еще рядом других моментов: тем, что первый рекордный перелет в 1935 году был совершен Леваневским на американском самолете; засомневался, надо ли осуществлять рейс 1937 года (обернувшийся трагедией), поскольку не хотел в этот момент демонстрировать Америке новый отечественный бомбардировщик…

Короче, изучив все детали, О. Курганов пришел к выводу: «все нити катастрофы, происшедшей 13 августа 1937 года., ведут к Сталину. Или, во всяком случае, — к исполнителям его воли, которая порой выражалась намеком, кивком головы, жестом, мимикой».

Как мы помним, радиосвязь с самолетом оборвалась совершенно неожиданно, и радист просил ждать нового сообщения. Что могло помешать опытному радисту? Только взрыв или пожар, мгновенно охвативший самолет.

…За два часа до старта к самолету приехал неизвестный, предъявивший удостоверение, подписанное самим наркомом Ежовым. Он вручил Леваневскому опечатанную картонную коробку: подарок товарища Сталина жене Рузвельта (две шубы и банка черной икры)…

И еще одну странную особенность, уже в хронологии рекордных авиаперелетов того времени, а также легендарных полярных дрейфов, подмечает О. Курганов. Эти радостные события, гремевшие на всю страну и вызывавшие в народе волну невиданного энтузиазма, неизменно совпадали с политическими процессами 1936–1938 годов и заглушали их…

…Понятное дело, Александр Сергеевич Пушкин не имел никакого отношения к авиации, но его юбилею 1937 года властями была придана та же функция, в чем мы сможем убедиться дальше, читая главу «Эхо выстрела Жоржа Дантеса».

Что же касается жизней ни в чем не повинных людей, Сталин твердо полагался на свою «теорию» «винтиков», как он именовал граждан огромного государственного механизма, и считал себя вправе распоряжаться ими — нет, конечно, не в угоду своей прихоти, а исходя из соображений высшей политической необходимости.

С годами властолюбие самодержца обрело невиданные, воистину патологические формы. Он в принципе не принимал не только какого-либо инакомыслия, но даже просто отказа от предложения занять другую должность хотя бы по мотивам скромности или недостаточной компетентности. Все безоговорочно должны были подчиняться его распоряжениям. А особо приближенные, — те даже и просто намекам. Попытки сопротивления вызывали в нем ярость и стремление «наказать» (любимое словечко!) строптивца.