Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Не успел Сталин проглотить эту пилюлю, как его ожидал новый сюрприз. Оказалось, что эти-то перепады оценок в ЦО якобы и дезорганизуют литераторов, особенно молодых. И — даже очень! «Чтобы Вам вполне ясно было, о чем идет речь, — разрешите предложить образчики неряшливой и малограмотной редактуры…»

И какую же книгу выбрал для удара Алексей Максимович? Роман «Как закалялась сталь» Николая Островского.

Нехотя признав в ответном письме, что молодой литературе «нередко не хватает элементарной грамотности», вождь тем не менее подвел итог: книга Островского для нашей литературы представляет «большой и серьезный плюс». (Это при нехватке-то элементарной грамотности!)

Разве мог вождь не испытывать раздражения, чувствуя, как ему изменяет его железная логика, которой он так гордился?!

Став во главе Союза писателей, Горький видел свою задачу в том, чтобы литература, которую называют художественной, являлась именно искусством и боролся за высокий профессионализм писателей. И тут он был беспощаден. И к другим, и в первую очередь к себе.

Сталина не интересовали профессиональные тонкости. В литературе видел он главным образом орудие социальной борьбы, требовал неукоснительного следования партийным установкам. Во имя этого вполне можно было закрыть глаза на «отдельные недостатки формы».

Примирить два этих подхода было невозможно…

Весьма пространное горьковское письмо от 1 мая сопровождала дополнительная и еще более пространная записка. Перечисляя неотложные дела, Горький словно стремился доказать не только их значительность, но и невозможность их осуществления без активного участия Сталина. Сколько замечательных проектов все еще рождалось в голове этого человека, еще недавно отметившего свое 68-летие! В этом возрасте житейской мудрости Горький продолжал быть наивным, как ребенок. Он так и не понял, что больше не нужен Сталину. Что вождь все вопросы теперь будет решать сам, а для этого в стране установилась атмосфера прочного единомыслия. И уж тем более он так и не понял, что теперь мешает Сталину.

Обмениваясь последними письмами, ни тот, ни другой не могли знать, что жить писателю оставалось меньше двух месяцев. Но как только по приезде в Москву в начале июня Горький заболеет, прозорливый вождь почувствует, что Горький уйдет из жизни не позднее 18 июня. Когда на встречу с ним, вслед за Мальро, будут рваться еще два француза — вольнодумец Андре Жид и коммунист Луи Арагон. А допустить этого никак нельзя. И тогда Сталин вспомнит про баронессу Будберг…

Горький немало сделал для упрочения авторитета Сталина, для пропаганды тех методов строительства нового, которые Сталин считал единственно приемлемыми. Но Сталин никогда не ощущал в Горьком абсолютно надежного союзника. В нем всегда таилась опасность неуправляемости.

Без конца пишет и пишет свой нудный роман. И о ком? О каком-то ничтожестве Самгине. И не может выкроить время, чтобы написать о Нем, вожде, перед которым преклоняется народ и от имени которого в ужас приходят враги. Разве не Его жизнь — самый бесценный материал для создания образа положительного героя?

Не может выкроить время, хотя ему представлены все необходимые документы? Не может… Или не хочет?

Это становится уже подозрительно… Если угодно, попахивает саботажем.

Правда, книгу о Нем написал другой писатель. И какую книгу! Панегирик! «Сталин — это Ленин сегодня!» Именно такую мысль надо внушать теперь, и Анри Барбюс прекрасно справился с этой задачей. Но саднящее, как заноза, чувство все нарастающей неудовлетворенности, в отдельные моменты доводившее почти до бешенства, не оставляло его.

Приехал Горький из Крыма в Москву 27 мая. 1 июня, после посещения могилы сына, почувствовал себя плохо. Поднялась температура. Заболел настолько тяжело, что между 3-м и 5-м пришлось срочно созывать консилиум, в котором участвовал специально приехавший из Ленинграда профессор.

А 18 июня его не стало. В 2 часа 30 минут.

Две эти даты — 1 и 18 июня — разделяет тайна, не разгаданная до сих пор… Попытаемся же приподнять ее покров.

…О смерти в последнее время Горький думал все чаще. Нет, не боялся ее. Пытался понять ее как финал прожитой жизни.

О чем думал Горький, вспоминая прошлое? Вряд ли его мысль, как и мысль любого человека на пороге небытия, могла миновать детство.

…Одно время, незадолго до того, как пойти «в люди», в обувную лавку купца Порхунова, жил он на окраине, на Канатной. Вместе с приятелями купался в грязном пруду, яростно дрался с мальчишками. И — ловил птиц! Вот тогда-то он и начал понимать, что птица — одно из самых удивительных творений природы.

Поздней осенью, когда щеглы и снегири так охотно идут под сетку и в чапки, в оврагах около Канатной строились «усады»… Часами простаивали ребята-птицеловы, передрогшими губами подманивали красногрудых снегирей, подражая их свисту…

Алеша Пешков начал как заядлый птицелов, чтобы Горький потом стал заядлым птицелюбом. Для него, выходца из затхлой среды мещанства, закованного, как в клетку, в интересы приобретательства и накопительства, птица, более чем для других, становилась символом движения, стремительного полета, неодолимо манящего простора — символом свободы. Наверно, он не раз вспоминал беднягу-воробья, которого задушил двоюродный брат… Это одна из наиболее сильных сцен его автобиографической трилогии.

А сам он своих пернатых друзей держал, обхаживая и обильно кормя, в конечном счете ради того заветного мига, когда весенним солнечным деньком дверцы клетки распахнутся и пернатое создание, еще не веря в возможность свободы, вспрыгнет на жердочку, которую уже ничто не отгораживает от бездонного океана неба, и, поняв наконец, что произошло, стремительно бросится в этот пьяняще бездонный океан…

На Полевой в зиму 1900 года он развел целый «птичник», заказав ряд клеток разной величины. Частенько ходил на балчуг, подолгу беседовал с птицеловами и выбирал синиц разных пород, корольков, московок, дятлов — и развел у себя целый птичий поселок. Рассаживал в разные клетки, по породам и содружествам, давал разный корм, сменял воду и чистил клетки, а весной все это пернатое население выпускал на волю…

Еще в 1893 году написал Горький аллегорию «О чиже, который лгал, и о дятле — любителе истины». Два года спустя возникла «Песня о Соколе». А в 1899 году, здесь, в доме Курепина, создает ее новую редакцию, в которой появились слова, ставшие знаменитой формулой героизма: «Безумство храбрых — вот мудрость жизни»…

Безумство храбрых… Да, нередко он проявлял его и говорил теперь об этом с чистой совестью. Нередко, но — всегда ли? Особенно — в последние годы… И не превратился ли тот же столь не любезный его сердцу помпезный особняк миллионера Рябушинского в золоченую клетку?