Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Любопытный и очень важный пример того, как идеолог в вопросе о крестьянстве и крестьянской литературе подавлял художника, являет собой история отношений Горького с Сергеем Клычковым (1889–1937).

Еще молодым поэтом при помощи М. Чайковского Клычков совершил заграничное путешествие, попал в Италию, где познакомился с Горьким.

Как ни странно, этот не столь уж заурядный в жизни начинающего литератора факт не нашел отражения в автобиографии, которой тот снабдил одну из своих книг, вышедшую в 1926 году. А может быть, это как раз и объяснимо и в основе такого «умолчания» лежит скромность и чувство независимости от именитых?

Дело в том, что несколько раньше, в 1925 году, между Горьким и Клычковым завязалась переписка, причем именитый-то как раз сам сделал первый шаг, обратившись (через третье лицо) к младшему собрату с просьбой прислать ему роман «Сахарный немец».

Вскоре Клычков получил развернутый отзыв о романе. «…Прочитал „Сах. немца“ с великим интересом, — писал Горький. — Большая затея, и начали Вы ее — удачно. Первые главы волнуют; сказка Пенкина „Ахламон“ — безукоризненно сделана. Всюду встречаешь отлично сделанные фразы, меткие, пахучие слова, везде звонкий, веселый и целомудренный, чистый великорусский язык. Злоупотребление „местными речениями“ — умеренное, что является тоже заслугой в наши дни эпидемического помешательства и красивого щегольства фольклором».

Надо ли говорить, как обрадовали эти слова автора, писавшего, посылая роман в Италию: «Чье-чье, а Ваше мнение мне драгоценнее всего, ибо люблю Вас и верю, главное, в Вашу искренность…»

Но именно эта искренность заставила Горького высказать и критические замечания, не перечеркивавшие, впрочем, достоинств книги, и завершал свое письмо Горький не только оптимистично, но делал существенное обобщение о характере новой литературы в России в целом: «…размер, широта Вашего плана подкупает… Мне кажется, я знаю, чего это стоит Вам, и скажу прямо: меня радует, что вопреки всему русский писатель остается тем же смелым и независимым духовно, каким он был. Здесь эмигрантская критика злобно визжит, говоря о вас, работающих в России. Здесь никто не понимает, как трудна ваша жизнь и в какой героической позиции стоите вы. Говоря „вы“, я, разумеется, исключаю ряд людей, которые пишут не то, что могли бы, а лишь о том, что им приказано».

Согласимся, получить начинающему прозаику такое письмо от самого Горького — да это же подарок судьбы!

Но как неожиданно и скоро все обернулось совсем по-иному: художника с его непосредственностью эмоционального восприятия произведения почему-то вдруг властно подавил идеолог. Тот самый, которого не покидало чувство опасности, идущей от мужика. И вот уже спустя каких-то три месяца, 23 июня 1925 года Горький пишет Бухарину: «…когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ее небольшого, хотя и нашедшего Архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу». «И когда я вижу, — продолжает Горький, — что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ея „поэмы“ в стиле Златовратского, — это меня не восхищает».

Роман Клычкова пока не назван, но нет никакого сомнения, что речь идет о нем: в цитированном выше, мартовском письме Горького как о недостатках говорилось и о гекзаметре, и о Златовратском, которому Горький противопоставляет теперь «солененькие рассказы о деревне Пантелеймона Романова».

В другом июньском письме Бухарину Горький с определенной озабоченностью пишет о том, что наряду с литературой, создаваемой рабочими, «уже возникает работа писателей-крестьян», т. е. «мужикопоклонников и деревнелюбов»… А поскольку, по мысли Горького, город и деревня должны встать «лоб в лоб», писатель-рабочий должен знать это, а таким деятелям партии, как адресат письма или Троцкий, стоило бы рассказать рабочему-литератору о своего рода «крестьянской опасности». В качестве примера ее фигурирует в письме как раз «Сахарный немец».

Полагают, что печально известные «Злые заметки» Бухарина, написанные через полтора года, возникли не без прямого горьковского влияния. Причем дополнительным ковшом воды на мельницу этой односторонности явился и горьковский очерк о Есенине, написанный с несомненным сочувствием к трагической судьбе «великого русского поэта», но опять-таки прямолинейно сводивший его драму к проблеме «город — деревня»: «И жизнь и смерть его — крупнейшее художественное произведение, роман, созданный самой жизнью и крайне, как нельзя лучше характеризующий трагизм отношений города и деревни… Никогда еще деревня, столкнувшись с городом, не разбивала себе лоб так эффектно и так мучительно».

Трудно сказать, знал ли Сталин о содержании писем Горького Бухарину. Вполне мог знать: отношения двух политиков не обрели тогда еще последовательно конфликтного характера, как позднее, в 1928–1929 годы. И конечно же, получение письма от Горького было отнюдь не рядовым событием в жизни любого человека. И Бухарин с его непосредственностью вполне мог поделиться радостным событием с Кобой. Так или иначе, есть сведения о том, что именно Сталин попросил Бухарина написать статью о вреде «есенинщины», и тем самым он воспользовался возможностью опереться на горьковский авторитет, чтобы сделать дополнительный шаг к коренному «преобразованию» деревни. Разве не работали на сталинскую идею «преобразования» такие пассажи из «Злых заметок»: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого „национального характера“, — писал Бухарин, — мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм жизни, ту „широту“, которая есть, по сути дела, внутренняя расхлябанность и некультурность».

Не станем вовсе уж упрощать картину. К сожалению, в быту Есенин и в самом деле своим поведением давал поводы для упреков. По его собственному ироничному выражению, не так уж редко он появлялся в обществе «в черновом виде». Но разумеется, Бухарин делал из таких фактов слишком далеко идущие выводы. Сам того еще не подозревая, он становился популяризатором идеи «величайшей дисциплинированности», которая утвердится в обществе как следствие установления сталинского диктаторского единовластия.

Символом такой «дисциплины» вскоре сделают крестьянского подростка, донесшего властям на своего отца. Конечно же, ставший легендой сразу же после гибели Павлик Морозов не мог не привлечь внимания Горького. Он полагал, что подвиг Павлика Морозова имеет огромное воспитательное значение, заслуживает всяческой популяризации, а сам он — увековечения. Идею возвести памятник пионеру-герою Горький высказывал на I съезде писателей (монумент был установлен в Москве, на Красной Пресне, в 1948 году).