Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Взял тогда красный карандаш, жирно подчеркнул слова: «нужно покончить с дурацкой утопией тех, которые считают, что каждый человек может мыслить своей собственной головой».

А что, если, не дай бог, этого добьются? Что может произойти с народом, рабски, бездумно подчиняющимся воле диктатора? Нет, допустить такое мысль отказывалась напрочь!

Он еще не мог знать пока, какие сюрпризы преподнесет миру фашизм, в первую очередь германский… И тем более не мог предполагать, какую реакцию — и как быстро! — вызовет сам факт распространения фашистской идеологии не только в странах Запада, но кое у кого даже на родине, в Советском Союзе…

…Размышляя о Горьком 30-х годов, о его жизненной позиции, едва ли в полной мере осознаем мы трудность положения писателя. Вряд ли еще какой-нибудь другой литератор XX столетия стал в такой мере средоточием трагических противоречий века. Сын России, решительно вставшей на путь революционного обновления и строительства социализма, он долгие годы в силу разных обстоятельств прожил в условиях противоположной, капиталистической системы. Русский, он оказался в окружении эмиграции, настроенной враждебно или, по крайней мере, оппозиционно к новой власти и к нему лично. И вот теперь, после первой мировой войны, когда Европа была потрясена революциями в Германии, Венгрии и смертельно напугана выдвинутым большевиками лозунгом революции мировой, буржуазия породила фашизм. Режим неограниченной диктатуры, фашизм — «отрицание культуры и проповедь войны». Против кого? Естественно, в первую очередь против единственной в мире социалистической державы.

Друзья, близкие люди, во множестве приезжавшие к нему в Италию, не раз спрашивали, как он относится к гонениям на интеллигенцию, имевшим место в СССР в конце 20-х — начале 30-х годов, как смотрит на множество трудностей и противоречий, которых могло бы не быть. Ну что он мог ответить им? Что, кроме того, что его критика правительства в глазах Запада, да еще отсюда, могла бы принести гораздо больше вреда, чем пользы. Это начинали отчетливо ощущать и выдающиеся современники Горького, например Стефан Цвейг, встречавшийся с Горьким во время приезда в Советский Союз в 1928 году, а затем навестивший его во время путешествия по Италии спустя два года. Вскоре после этой, второй встречи Цвейг писал Роллану: «Горький хорошо знает, что весь мир ждет от него свидетельства: Советы ждут, чтобы он высказался за них и все одобрил, а другие ждут, чтобы он все осудил. А он молчит, и кто способен понимать, может понять и его молчание; ведь не станешь же ругать собственное дитя, даже если оно уродилось не таким, как нам хотелось. Его положение абсолютно трагично …» (выделено мною. — В.Б.).

Находились художники, которые, превыше всего ценя свою духовную независимость, становились «над схваткой». Сальвадор Дали, например, своим суждениям придавал даже заостренно эпатажную форму: «…Гиена общественного мнения разинула пасть и, пуская слюни, потребовала меня к ответу — за Сталина я или за Гитлера. Чума на оба ваши дома! Я за Дали — ныне, присно и во веки веков. Я — далинист. Я не верю ни в социализм, ни в национал-социализм. У меня своя вера — высокая Традиция, антитеза Революции».

Разве мог Горький сказать что-нибудь подобное?

Еще живя в Италии, он воспринимал все происходящее в России по законам контраста, куда более резкого, чем те, кто жил там, и воочию не видел того, что происходит здесь, и знал о происходящем здесь лишь по газетам. А ведь большое видится на расстоянии.

«Изумительное десятилетие… отсюда, со стороны, где можно сравнивать и не с чем сравнить мужественную, героическую работу вашу, отсюда лучше видно, более понятно, каковы вы есть, работники», — писал он на Родину. А уже вернувшись домой, летом 1933 года, сообщал Ромену Роллану, излагая, так сказать, обратный ход восприятия событий: из СССР «особенно ярко видишь мрачную фантастику происходящего в Германии, Австрии».

В определенной степени этим можно объяснить, почему на второй план отходили внутренние противоречия развития страны, озадачивающие моменты в действиях ее политического руководства. Объяснить — почему он вынуждал себя идти на компромиссы, вроде посещения Соловков.

Характерно его письмо наркому просвещения РСФСР А. Бубнову от 5 февраля 1933 года, написанное еще до отъезда из Италии. «…Читал я речи, произнесенные на пленуме (имеются в виду материалы Объединенного пленума ЦК и ЦК ВКП(б), проходившего 7–12 января. — В. Б.), и — радовался, и было тоскливо, что я не с Вами, товарищи, а здесь, где запах гниения становится все гуще и все сильнее начинает попахивать обильным кровопролитием…»

Возможно, поэтому не вызвали у него беспокойства и недоумения все чаще раздававшиеся панегирики Сталину, которого называли единственной фигурой, имевшей право на то, чтобы сосредоточить в руках всю полноту власти. И это так важно перед лицом угрозы с Запада, которая становится все более реальной. Ведь там готовы к «обильному кровопусканию…».

И «кровопускание» — пока, так сказать, предварительное — действительно состоялось. Скоро — в конце июня 1934 года. Чья же кровь пролилась? Гитлер уже чувствовал нарастание противоречий внутри партии. Слишком большую самостоятельность обрел Рем, руководитель штурмовиков, некогда нашедший Гитлера и поднявший его «из грязи в князи». Гитлер и Гиммлер сфабриковали версию о якобы готовящемся заговоре, о связи Рема и одного из руководителей СА, Эрнеста, с иностранными разведками, о намерении убить Гитлера.

Операция против «врагов рейха» была спланирована с воистину немецкой пунктуальностью. Удар был нанесен сразу в трех центрах: Берлине, Мюнхене и Бад-Висзее, где фюрер устроил мышеловку для высшего руководства СА под видом совещания.

В результате «ночи длинных ножей» 30 июня 1934 года оппозиция была разгромлена. Но в ходе операции уничтожили десятки ни в чем не повинных людей, которые не угодили гитлеровским головорезам. Жертвой их расправы стали, например, бывший министр обороны Шлейхер, сыгравший немалую роль в подавлении революции 1918 года и выдвижении Гитлера и еще совсем недавно занимавший пост канцлера, а также его жена. Обоих уничтожили в их собственном особняке. А рядовых штурмовиков «ликвидировали» в подвалах [50] Об этих событиях подробнее см.: Д. Мельников, Л. Черная. Империя смерти. М., 1989. .

Как и Муссолини, Гитлер полагал, что за всех в государстве должна думать одна голова. Его собственная.

Однако невиданный драматизм развертывавшихся в мире событий состоял в том, что культ единомыслия все более утверждался и в стране, призванной противостоять фашизму. Идеалы провозглашались совсем другие, совсем иные звучали формулы. Но ради утверждения в жизни этих формул, и только их, провозглашаемых одним человеком, все, что мешало этому, — отсекалось безжалостно.