Вадим Баранов - Горький без грима. Тайна смерти

Ну, к примеру, можно было бы вспомнить полемическое суждение самого Горького о том, что вся русская эмиграция состояла из Климов Самгиных. Вряд ли столь решительное заявление нуждается сегодня в подробных комментариях: достаточно вспомнить, сколько представителей лагеря эмиграции вполне достойно вели себя перед лицом тягчайших испытаний. Но стоит ли уноситься мыслью в такие дали, не лучше ли вернуться на родину, чтоб посмотреть, как складывалась политика властей по отношению к интеллигенции здесь, в России? Говорилось с презрением: «Так называемая интеллигенция», «Эта социальная группа отжила свой век». Но дальше всех в своем рвении пошел провокатор Рамзин, зарабатывавший на процессе Промпартии орден: «Я хотел, чтоб в результате теперешнего процесса Промпартии на темном и позорном прошлом всей интеллигенции… можно было поставить раз и навсегда крест».

Как любили в ту пору иные ретивые деятели «раз и навсегда» вколачивать кресты в выстраданное нацией богатейшее прошлое!

Вероятно, есть все-таки что-то привносное в Климе, идущее от времен и обстоятельств конца 20-х — начала 30-х годов. Не случайно свидетельство народного артиста РСФСР Н. Волкова, занятого в хорошем в общем-то спектакле: «Помню, растерялся, когда в театре им. Вл. Маяковского решили ввести меня на роль Клима Самгина. По-моему, сам Горький так и не определился до конца с интеллигентскими „завихрениями“ своего героя и как-то очень уж неубедительно норовил вписать его по ту сторону баррикад… Все сложнее».

Если вернуться к критическим оценкам первых читателей романа, то, думается, они нащупали нечто уязвимое в самой исходной позиции именитого автора. Как известно, Горький энергичнее, чем кто-либо из его коллег, утверждал идею непреходящего значения труда в жизни человека. Труда и физического, и интеллектуального. Но его герой, юрист по образованию, начисто выключен из своей профессии! Занят он только одним — «соглядатайством», раздумьями о себе, своем месте среди окружающих его людей. Не случайно американское издание «Клима» вышло под названием «Наблюдатель».

Есть что-то удивительное в том, с каким упорством, если не сказать деспотизмом, Горький уводит своего героя от дела всякий раз, как только тот пытается им заняться или хотя бы подумать о нем.

Вот Клим, «элегантный кандидат на судебные должности», попав домой, слушает делового отчима Варавку.

«Итак — адвокат? Прокурор? Не одобряю. Будущее принадлежит инженерам».

И сразу: «Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза узенькие, как два тире, изучали Варвару» (жену Клима. — В.Б.) и т. д.

Обругав свой город, «махнул рукой и… обратился к Самгину:

— Я хочу дать тебе работу, Клим…»

Мы знаем, что Самгин не любил адвокатскую деятельность и вообще считал свой выбор профессии ошибкой. И все же как любой нормальный человек, он не мог не поинтересоваться, сколь выгодным является предложение. Первое предложение в жизни!

Но повествователь тотчас уводит разговор совсем в другое русло, продолжая: «Самгин слушал его и, наблюдая за Варварой, видел, что ей тяжело с матерью…»

«„Дико ей здесь“, — подумал Самгин (о жене. — В.Б.), на этот раз он чувствовал себя чужим в доме, как никогда раньше.

Варавка кричал ему в ухо:

— Заработаешь сотню-другую в месяц…»

Ни для кого в жизни вопрос о заработке не может быть безразличным. Но такое безразличие может позволить себе герой, находящийся на авторской дотации. Даже крик в ухо о заработке он не воспринимает!

«Вошел доктор Любомудров с часами в руках, посмотрел на стенные часы и заявил:

— Ваши отстали на восемь минут».

Если и вспоминает Самгин работу, то не как реальное дело, требующее внимания, а как способ прикрыться, прервать диалог с другими.

«Я нахожу, что пора спать, вот что, — сказал он. — У меня завтра куча работы…

Это уже не первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор».

Диалога не получается. Часы героев двигаются с разной скоростью. Сознание Самгина не желает пересекаться с чьим-то другим сознанием, предпочитая двигаться параллельно, по формуле: «Он славился как человек очень деловой, любил кутнуть в „Стрельне“, у „Яра“»… Почти как у Гоголя: кто читал Карамзина, кто «Вестник Европы», а кто даже… ничего не читал.

Диалог обогащает. Если не духовно, то хотя бы информативно. Климу словно бы не нужно обогащения через активное общение. Он — наблюдатель. Он неизменно объединяет и уравнивает в своем сознании два неоднозначных процесса: наблюдение и оценку. Каждый наблюдает жизнь сам. Но оценку фактам и явлениям бытия он выносит уже не совсем «сам», так как ее корректируют прямые или косвенные оценки и свидетельства других. Начав диалог, Самгин стремится как можно скорее кончить его, чтобы заняться любимым делом — созерцанием. Впрочем, нет: слово «дело» совсем не подходит, когда мы сталкивается с Самгиным. А потому лучше сказать — предаться «любимому занятию…»

Разумеется, нелепо было бы предпринимать даже малейшую попытку навязывать автору какую-либо нормативность, идущую извне, от априорных представлений, в каком процентном соотношении должны быть представлены в произведении те или иные содержательные компоненты. И все же не удивительно ли, что на протяжении всех четырех томов Клим не ведет буквально ни одного дела, не думает всерьез о судьбе ни одного из подсудимых, коих призван защищать? А ведь какая благодатная почва была у него для сопоставлений различных человеческих судеб! Собственно, он только и делает, что сопоставляет индивидуальности и судьбы, но — совершенно «внепрофессионально». При всем уважении к Горькому и его таланту нельзя в этом не усмотреть определенной искусственности.

Когда Клим спрашивает Любашу про Суслова — «что делает этот человек?» и не получает ответа, — все совершенно закономерно, т. к. молчание обусловлено правилами конспирации, существующими между революционерами. Но закономерно ли, что читатель никак не может получить ответа на тот же самый вопрос относительно главного героя?

Будем, наконец, откровенны: «Жизнь Клима Самгина», увы, оказалась книгой довольно скучной. Нина Николаевна Берберова, человек из окружения Горького, приехав в Советский Союз в 1989 году, без обиняков заявила, что не могла дочитать «Клима» до конца, потому что это очень скучная книга. И, признаться, спорить с писательницей трудно.

Одна из причин скуки — бессюжетность повествования. Сюжет — всегда активное средство отбора тех или иных жизненных слагаемых, которые, оказавшись в рамках рождающейся художественной системы, начинают еще более активно взаимодействовать друг с другом. Так рождается напряженность повествования, обеспечивающая определенный тонус заинтересованности читательского восприятия. Грубо говоря, читателю не может быть безразлично, что дальше случится с героем. А тут на протяжении десятков и сотен страниц, в сущности, ничего не случается. И наоборот, как только — очень редко! — возникает просто мало-мальски конфликтная ситуация, читатель начинает сопереживать герою. (Исключение высветляет правило.) Вспомним эпизод поездки Клима в провинцию, когда произошла авария кибитки и пришлось идти пешком, повстречать мужиков, сразу же заприметивших в пришельце чужака. А мужики были злы… И мы уже ждем, что будет дальше. И уже опасаемся за Клима, сколь бы ни был он нам неприятен. Уже включилось напряжение. По каналам восприятия побежал ток, обеспечивающий нормальное сюжетное напряжение, как в городской электросети. Но он быстро спадает, и мы вновь двигаемся за героями Горького в сумраке, двигаемся медленно, как и он, пробующий почву под ногой, боясь оступиться. Смотрящим со стороны хочется крикнуть: «Шагайте смелее! Под ногами твердая почва!» Но идущий не слышит. Он не привык вести диалог. Пусть медленно, еле-еле, он будет тащиться сам. На то он и Самгин.