Игорь Гарин - Ницше

Почему во главу угла имморали Ницше ставит принцип эгоизма. Потому что эгоизм — принцип жизни, потому что общество, поставившее его себе на службу, придавшее ему цивилизованные и подзаконные формы, становится обществом процветания, а общество, презревшее правду жизни, — обществом деградации и упадка (то есть нашим обществом). Ницше признает, что эгоизм «живет всегда на средства другой жизни», что эгоизм эгоцентричен, но именно в этом его сила и необходимость.

Иммораль — это моралистический натурализм, этика утверждения жизни, декларация приоритета «я», объявление натуральных ценностей, чувства самоутверждения, самостоятельности и неповторимости отдельного индивида первичными движущими силами становления. Общество, руководствующееся лицемерной и ханжеской моралью стада, обречено на упадок и тоталитаризм, общество, предоставляющее возможность наиболее полной реализации каждого, — на рост и процветание. Иными словами, старая мораль деморализует («благими намерениями устилает дорогу в ад»), иммораль активизирует и ведет к процветанию, ликвидирует фальшь, открывает неограниченные возможности развития.

Я совершенно не согласен с интерпретацией имморали как этики зла, антигуманизма, прямой противоположности христианской морали: во-первых, «по ту сторону добра и зла» означает глубинную связь добра и зла вместо их противопоставления; во-вторых, осознание опасности «благих намерений» констатировано самой христианской этикой. Ницше не выходил за пределы добра и зла, но демонстрировал те опасности, которые таит в себе примитивизация, диалектичность, рационализм.

Место антитез, противоположностей, полярности в этике Ницше заняла иерархия. Жизнь — не конкуренция добра и зла, но «переплетающаяся масса восходящих и нисходящих процессов». Основное условие «поддержания общества» и «всякого возвышения культуры» — социальное и иное неравенство, квантованное распределение воли к могуществу. Иерархия, неравенство — движущая сила жизни, ее разность потенциалов. Выравнивание, во-первых, невозможно и, во-вторых, смертельно опасно, чревато социальным коллапсом. Равенство — величайшая и опаснейшая ложь.

Имморализм Ницше — покров, наброшенный на тайну, тайну добра и зла, жизни и смерти. Если понимать Ницше так, как его должно понимать, т. е. поэтически, символически, то его учение действительно мало отличается от христианства. Увы, Ницше дал слишком много поводов понимать его буквально, тогда является его деформированный лик — беса, искусителя, врага человеческого.

Сталкиваясь с Ницше, обыкновенно идут совершенно другим путем: не так его изучают: не слушают его в себе самих; читая, не читают: обдумывают, куда бы его скорей запихать, в какую бы рубрику отнести его необычное слово; и — рубрика готова: только Ницше в ней вовсе не умещается. Обходя и исключая противоречия (весь Ницше извне — противоречие), не стараясь вскрыть основу этих противоречий или вскрывая ее не там, легко и просто обстругивают Ницше: и ветвистое дерево его системы глядит на нас, как плоская доска…

При всей тенденциозности этих слов, принадлежащих выпускнику Пфорты, при всей кажущейся «нестыковке» с мировоззрением зрелого Ницше, вопреки ставшему притчей во языцех богоборчеству Ловца душ, я сознательно вынес в эпиграф мысль юного вундеркинда по причине назревшей необходимости «переоценки ценностей» — в данном случае общепринятого воззрения на атеизм Ницше.

Вопреки расхожему мнению, вопреки высказываниям в «Антихристе», вопреки ожесточенной полемике с христианством, Ницше не только не был атеистом, но считал атеизм опасным симптомом грядущего нигилизма и омассовления, борьбе с которыми отдавался с болезненной страстью неофита:

То, что я рассказываю, — писал Ницше в предисловии к последнему незаконченному произведению, — это история ближайших двух столетий. Я описываю то, что грядет, что не может не прийти — восхождение нигилизма. Эту историю можно рассказывать уже сейчас, ибо здесь за работой сама необходимость. Это будущее усматривается в сотне признаков, эта судьба возвещается повсюду, для этой музыки будущего открыты все уши. Вся наша европейская культура уже давно движется с мучительным напряжением, которое увеличивается с каждым десятилетием и развязывает катастрофу.

Декларируя атеизм, Ницше оставался страстным богоискателем-нонконформистом. Здесь речь идет даже не о том, что всякое «анти−» застревает, по словам М. Хайдеггера, в сущности того, против чего выступает, но о недопустимости зияния пустоты на месте умершего Бога. Бог умер — да здравствует Бог! Такова скрытая логика философии Ницше, направленной, в переоценке всех ценностей, на поиск новых высших ценностей.

В конце концов, религиозность — это богоискательство. Атеизм — это отказ от поиска Бога.

Можно ли назвать метафизический пафос Ницше отказом от богоискательства? Является ли его мышление, его вопль de profundis [52] Из бездны, из глубины ( латин .). свидетельством упразднения воли к вере? Можно ли назвать атеистом человека, высшей ценностью которого является бесконечный поиск?

М. Хайдеггер:

…Сдвинувшийся и стронувшийся с места человек именно поэтому не имеет уже ничего общего с повадками торчащих на площади праздных зевак, «не верующих» в Бога. Ибо эти люди не потому не веруют в Бога, что Бог как таковой утратил для них достоверность, а потому, что они сами отказались от возможности веровать и уже не могут искать Бога. Они больше не могут искать, потому что перестали думать. Торчащие на площади бездельники упразднили мышление, заменив его пересудами, — болтовня чует нигилизм всюду, где предчувствует опасность для своих мнений. Подобная самоослепленность, сверх всякой меры ширящаяся перед лицом настоящего нигилизма, пытается заглушить в себе страх перед мышлением. Однако страх этот — страх перед страхом.