Игорь Гарин - Ницше

Хотя М. Горькому — уже в советские времена — приходилось неоднократно открещиваться от обвинений в ницшеанстве, ему так и не удалось освободиться от ницшевских интонаций и прямых реминисценций типа: «Задача литературы: восстающего поддержи — чем энергичнее поддержите его, тем скорее окончательно свалится падающий». М. Меньшиков в статье «Красивый цинизм» без обиняков констатировал:

С чудесной стремительностью, совсем по-русски, нижегородский беллетрист «малярного цеха» принял евангелие «базельского мудреца» и… несет его как «новое слово».

Идеи Ницше, по мнению А. Эткинда, не были рассчитаны на практическую реализацию, но в русской утопии, черпавшей экстремизм из любых источников, они приобретали конкретный характер.

То, что для Ницше и большинства его европейских читателей было полетом духа и изысканной метафорой, которую лишь варвар может принимать буквально, в России стало базой для социальной практики.

Поскольку новый человек, поправший отживший здравый смысл, должен был сотворен именно в России, надо ли удивляться, что «человек — мост к сверхчеловеку» из метафоры стал постулатом иных теоретиков большевизма. Не очень чувствительные к логическим неувязкам, наши диалектики после партийных погромов с тем же чистосердечием называли сверхчеловека предтечей гитлеровских выродков. Пользуясь диалектическими вывертами, нетрудно осуществить синтез: человек → сверхчеловек → (коммунистический человек) → фашист. Это теория, практику вы знаете сами…

После бурного всплеска «русского ницшеанства» в начале XX века интерес к Ницше так же быстро угас. Место Ницше заняли Штайнер (антропософия) и Фрейд (психоанализ). После 1912 года имя Ницше почти исчезло в русской литературе.

Последней книгой о Ницше стал путаный и поверхностный опус Вересаева, в котором Аполлону приписаны черты Диониса и наоборот, где Ницше «тоскует по гармонии» и Толстой — словами Наташи Ростовой — проповедует ницшеанство. Ницше здесь изображен, как Достоевский, проклявший свое нутро, или, наоборот, как Бюхнер, это нутро воспевший…

Итак, время Ницше — выход из времени в вечность. В вечный круговорот. Одна из главных идей «Заратустры» — вечный возврат. «Заратустру» и следует рассматривать под знаком музыки; эта музыка — гимн вечному возвращению.

Все возвращается — это верно, но при условии, что ничто не возвращается никогда.

Подразумевал ли «вечный возврат» Ницше «вечность» мгновения, повтор времени? Мне представляется, что такая трактовка неверна, ибо «колесо» не исключало эволюции.

Принцип вечного возвращения, примененный к времени, означает, что при наличии линеарного времени и исторической последовательности, в которой различаются прошлое и будущее, происходит уничтожение направленности и различимости времени: прошлое возвращается в настоящее, как более сильное, древнее, царственное, в каком-то смысле — вечное…

Ницше полагал, что присутствие абсолютов в мире обесценивает и девальвирует время. В присутствии Вечности или Предвечного время ничтожно, бессмысленно, а жизнь человека и его цели лишаются значения. Лишь поворот человека от неба к земле, лишь вечное становление, постоянное движение всего преходящего, определяют статус времени как среды созидания, стихии возникновения нового. Лишь в земном и преходящем человек обретает творческую силу, воплощает свои проекты жизни и цели. Творчество, созидание — вот что такое подлинная историчность и действительность времени.

Определяя созидание как преодоление, Ницше говорит не об аскетическом снятии времени и жизни, а о преодолении конечных ступеней, конечных целей воли; во времени созидающий преодолевает самого себя, разрушает то, чем он был, и постоянно ищет то, чем должен стать.

Полнота жизни — это самореализация во времени, вечное движение, обусловленная временем возможность эволюции и прихода сверхчеловека.

«Хмельная песнь», завершающая предпоследнюю главу «Заратустры», — высшая точка переживания времен у Ницше, выражаясь языком М. Хайдеггера, «экстаз времени», если понимать слово Ekstasis как выход из себя. Время здесь не описывается, оно не опредмечено, все конкретное исчезло, остались только элементарные символы бытия.

Слово превратилось в медиум времени. Мы захвачены временем, которое есть человеческая экзистенция. Мы живем во времени, как во сне, все наше существо так спаяно со временем, что мы не замечаем его, так как оно воздух, которым мы дышим. Время движется и исчезает в бездне прошлого, унося все живое, постоянно увеличивая глубину этой бездны. Время открывается нам, когда мы пробуждаемся от сна. Полночь — время этого пробуждения, это — всеобщая тьма, полная неопределенность вещей, их нерасчлененность в единстве становления. Исчез шум дня, пестрота вещей превратилась во тьму. В ночной тиши мы слышим беззвучный бег времени, его дыхание. Все преходящее — символ страдания, постоянного, вечного страдания мира, в котором все исчезает, становясь добычей смерти. Боль мира нестерпима, и мировая скорбь видит в потоке времени лишь исчезновение бытия. Радость же прозревает гораздо глубже сущность времени, видит в исчезновении противоположность смерти — жизнь, вечное возвращение того же самого из бездны вечности, видит в самом феномене времени вечность. Страдание, радость, мир, время мыслятся едиными. Человек здесь уже не смертный, он бессмертен во времени, ибо он как медиум времени есть вечное возвращение того же самого. Только через человечество открывается тайна всего сущего.

Об экзистенциальности времени Ницше свидетельствуют многие стихи «Песен принца Фогельфрая», завершающих «Веселую науку». Эти стихи упреждают другое время, другую эпоху, другую жизненную установку, радикально обновляющую «лучший из миров». Назвать вечность злой шлюхой мог поэт, полностью преодолевший в себе одну парадигму и открывший другую…