Игорь Гарин - Ницше

Единственным человеком, одобрившим книгу Ницше, вновь оказался Якоб Буркхардт — именно ему принадлежат приведенные выше слова о том, что она «увеличила независимость в мире». «Ни одна книга не могла разбудить во мне стольких мыслей, как ваша, — сказал Буркхардт Ницше, — это точно разговоры Гёте с Эккерманом».

Буркхардту, этому поклоннику Ренессанса и певцу личности, импонировало предостережение Ницше против социализма, который «жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив в целесообразный орган коллектива».

Для Ницше началась странная, призрачная жизнь изгоя, тяжело раненного одинокого волка, которого лучше избегать, «не замечать». Даже человек, одобривший его книгу, Якоб Буркхардт, старался уклониться от дружбы — боялся за собственную репутацию.

«Я, как настоящий корсар, охочусь за людьми — не для того, чтобы взять их в плен, но, чтобы увести их с собой на свободу». Дикая, предлагаемая им свобода не увлекает юношей. Один студент, М. Шеффер, оставил интересные воспоминания: «Я слушал лекции Ницше, которого знал совсем немного. Однажды после лекции мы разговорились и пошли вместе… Светлые облака плыли по небу. „Как быстро несутся эти прекрасные облака“, — сказал он мне. „Они похожи на облака с рисунков Паоло Веронезе“, — ответил я. Вдруг он внезапно схватил меня за руку. „Послушайте, скоро вакация, я на днях уезжаю, поедемте со мною любоваться облаками в Венеции“. Я был застигнут врасплох и пробормотал что-то неопределенное. Ницше отвернулся; лицо его стало холодным, замкнутым, точно мертвым. Он ушел, не сказав мне ни одного слова».

О чем свидетельствует эпизод? О многом слишком человеческом: о затравленности Ницше, о бесконечном одиночестве, о вакууме, сложившемся вокруг него, о страстной тяге к человеческому, о другом…

В этом пребывании наедине с собой, в этом пребывании наедине против самого себя — самый глубокий смысл, самая священная мука жизненной трагедии Фридриха Ницше: никогда не противостояла такому неимоверному избытку духа, такой неслыханной оргии чувств такая неимоверная пустота мира, такое металлически непроницаемое безмолвие. Даже сколько-нибудь значительных противников — и этой милости не послала ему судьба, и напряженная воля к мышлению, «замкнутая в самой себе, вскапывая самое себя», из собственной груди, из глубины собственного трагизма извлекает ответ и сопротивление. Не из внешнего мира, а из собственных кровью сочащихся ран добывает судьбой одержимый жгучее пламя и, подобно Гераклу, рвет на себе Нессову одежду, чтобы нагим стоять перед последней правдой, перед самим собой. Но какой холод вокруг этой наготы, каким безмолвием окутан этот ужасный вопль духа, какие молнии и тучи над головой «бого-убийцы», которого не ищут противники, который не находит противников и поражает самого себя, «себя познающий, себя казнящий без состраданья».

Мне всегда импонировала мысль о гениях, переговаривающихся между собой сквозь времена и пространства. Августин — Паскаль — Киркегор — Ницше — Фрейд — Хайдеггер — Шестов… Люди разных судеб, разных парадигм, разных ментальностей и… такие близкие по духу. Потрясающая встреча из истории как если бы : взыскующий Христа Киркегор и «антихристианин» Ницше… Что случилось бы, что изменилось бы в жизни Ницше, если бы взамен множеству Зоилов-Виламовицев он обрел бы хоть одного друга масштаба Достоевского?..

Ницше не ощущал разрыв с Вагнером бесповоротным, окончательным. Плюралистически ориентированный мыслитель, он защищал право каждого человека говорить то, что он думает, полагая, что высказанная личная правда не должна вызывать разрыва с тем, о ком она сказана: «Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно опять ведет их к сближению, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами жизнь».

В начале 1879 года Элизабет Ницше написала Козиме Вагнер примирительное письмо. Была ли это ее личная инициатива, или за ее спиной стоял брат, мы не знаем. Козима ответила:

Я не говорю о «Человеческом, слишком человеческом»; единственное, о чем мне хочется вспомнить, когда я пишу тебе, это о том, что твой брат когда-то написал для меня несколько самых лучших страниц из всего, что я знаю. Я не сержусь на него; его сломили страдания, он потерял власть над самим собой, и этим объясняется его измена.

Этот год принес Ницше нечеловеческие страдания: страшную мигрень, рвоту, запоры, ознобы, спазмы, обмороки, желудочные боли, резкое ухудшение зрения. Врачи не смогли диагностировать болезнь, но высказали опасение в грозящем ему безумии. Он сам догадывался об этом. О поездке в Венецию, где он должен был встретиться с П. Гастом, не могло быть и речи. Ницше заперся в своей базельской комнате, тщательно изолировавшись от солнечного света. Немногие оставшиеся друзья были крайне озабочены его состоянием… Даже Вагнер выразил свое беспокойство и написал Овербеку письмо, выражающее участие и сострадание:

Могу ли я забыть о нем, моем друге, который с такою яростью покинул меня… Я ныне прекрасно понимаю, сколь нелепо требовать уважения от человека с такой разбитой и измученной душой, как у него. Надо умолкнуть и проникнуться состраданием. Меня очень угнетает то, что я ничего не знаю ни о его жизни, ни о его болезни. Не будет ли это нескромным, если я попрошу Вас присылать мне известия о нашем общем друге?

Вот как в «Ecce Homo» описывает свои чувства Ницше, впервые осознавший сразу два кризиса — человеческой культуры и собственной личности:

В тридцать шесть лет я опустился до самого низшего предела своей жизненности — я еще жил, но не видел на расстоянии трех шагов впереди себя. В это время… я покинул профессуру в Базеле… Рассматривать с точки зрения больного более здоровые понятия и ценности и, наоборот, с точки зрения полноты и самоуверенности более богатой жизни смотреть на… работу инстинкта вырождения — таково было мое длительное упражнение, мой истинный опыт…

Истинным опытом сверхчувствительного человека, обладавшего очень низким болевым порогом и привыкшего следить за малейшими функциональными изменениями своего тела, стало искушение в своем страдании найти пищу для собственной психологической любознательности, сделать самого себя «объектом эксперимента, лабораторным кроликом». Существует версия, согласно которой страдания великого диагноста культуры самоусиливались посредством собственной психики — пристального вслушивания в себя, сосредоточенности на себе: