Игорь Гарин - Ницше

Я всегда с неизменною благодарностью думаю о Вагнере, так как знакомству с ним я обязан наиболее сильным стремлением к духовной свободе. Мадам Вагнер, как Вы сами знаете, самая симпатичная женщина, которую я когда-либо встречал. Но отношения наши кончены, а я не из числа тех людей, которые связывают порванные нити, теперь уже слишком поздно.

Примите, мой дорогой друг, сестра моя, привет молодого старика, для которого жизнь не была жестокой, но который все-таки вынужден желать смерти.

Хотел было написать: Ницше выжил — но это было бы неверно. Ницше внушил себе, что должен умереть, и ждал смерти, которая не знала, что ее поджидают. У меня есть подозрение, что страдания свои этот чувствительнейший из людей несколько преувеличивал, ибо для тонких, нежных душ они всегда безмерны. Ницше считал, что завершил дело своей жизни, не подозревая, что главные произведения, благодаря которым он войдет в историю человеческого духа, всё еще впереди.

В феврале 1880-го, почувствовав возвращение жизненных сил, он направился в Италию, куда его давно звал П. Гаст. После месячного отдыха в Лаго ди Гарда он приехал в Венецию, сразу очаровавшую его. Здесь он окончательно убедился, что пугал себя смертью и что силы вновь к нему вернулись. Письма родным из Италии полны надежд и радости выздоровевшего. «Красота Венеции приносит ему освобождение, и он с улыбкой вспоминает о своей прежней тоске». Время пребывания на Адриатике скрашивает Петер Гаст, сопровождавший старшего друга в его прогулках, читавший ему вслух, игравший любимые музыкальные вещи и вообще исполнявший секретарские обязанности.

Судя по всему, именно здесь, в Венеции, Ницше осознал существование силы, ставшей затем ключевым понятием его философии, — воли к могуществу (обычно употребляемое выражение «воля к власти», как мне кажется, хуже передает смысл того, что вкладывал в это понятие Ницше). Убедив себя, что ему удалось вернуться оттуда , Ницше пришел к заключению, что жизнь обладает свойством самосохранения, расширения, роста. Ее силы безграничны, она стремится ко все новым завоеваниям. Ее трудно уничтожить из-за огромного сопротивления жизни. Ницше еще не знал, как определить сделанное им открытие, и продиктовал П. Гасту:

Наши поступки никогда не бывают тем, чем кажутся. Громадного труда стоило нам понять, что внешний мир вовсе не таков, как нам кажется. То же можно сказать и о внутреннем мире. В действительности наши поступки «нечто иное» — большего сейчас сказать мы не можем, и существо их пока остается неизвестным.

В Италию пришла жара, и Ницше уехал долечиваться в Мариенбад — на воды. Он уже давно подозревал, что его здоровье сильно зависит от климата — температуры, ветра, сырости, тумана. Заложник природных условий, он отныне обречен на вечное бегство в поисках места на земле, которое бы в данный момент соответствовало его иллюзорному идеалу природы. М. Пруст, задыхаясь от удушья, изолировал себя в пробковой комнате, Ф. Ницше метался между горами Швейцарии, Наумбургом, «водами», Лазурным берегом Франции и излюбленными местами Италии — Сорренто, Генуя, Венеция, Лигурийское побережье…

Проследить маршруты метаний Ницше за десятилетие, предшествовавшее безумию, задача не из легких. Зимой и осенью — Капри, Стреза, Генуя, Рапалло, Мессина, Рим, Ницца, Рута, Турин, летом — Сильс-Мария, Наумбург, Базель, Люцерн, Грюневальд, Лейпциг, пансионы, мансарды, крестьянские дома, самые дешевые харчевни, trattorie, убого меблированные холодные комнаты…

…Редкие одинокие прогулки, спасавшие от бессонницы ужасные средства — хлорал, веронал и, возможно, индийская конопля; постоянные головные боли; частые желудочные судороги и рвотные спазмы — 10 лет длилось это мучительное существование одного из величайших умов человечества.

К этому следует добавить — существование нищенское, вынуждавшее его довольствоваться самыми дешевыми комнатами и самым дешевым питанием, что также не могло не сказаться на его здоровье. Но и на это денег часто не хватало…

И вот он снова в маленькой, тесной, неуютной, скудно обставленной chambre garnie; стол завален бесчисленными листками, заметками, рукописями и корректурами, но нет на нем ни цветов, ни украшений, почти нет даже книг, и лишь изредка попадаются письма. В углу тяжелый, неуклюжий сундук, вмещающий всё его имущество — две смены белья и второй, поношенный костюм. А затем — лишь книги и рукописи, да на отдельном столике бесчисленные бутылочки и скляночки с микстурами и порошками: против головных болей, которые на целые часы лишают его способности мыслить, против желудочных судорог, против рвотных спазм, против вялости кишечника… Грозный арсенал ядов и снадобий — его спасителей в этой пустынной тишине чужого дома, где единственный его отдых — в кратком, искусственно вызванном сне. Надев пальто, укутавшись в шерстяной плед (печка дымит и не греет), с окоченевшими пальцами, почти прижав двойные очки к бумаге, торопливой рукой часами пишет он слова, которые потом едва расшифровывает его слабое зрение. Так сидит он и пишет целыми часами, пока не отказываются служить воспаленные глаза: редко выпадает счастливый случай, когда явится неожиданный помощник и, вооружившись пером, на час-другой предложит ему сострадательную руку.

И эта chambre garnie — всегда одна и та же. Меняются названия городов — Сорренто, Турин, Венеция, Ницца, Мариенбад, — но chambre garnie остается, чужая, взятая напрокат, со скудной, нудной, холодной меблировкой, письменным столом, постелью больного и с безграничным одиночеством. И за все эти долгие годы скитания ни минуты бодрящего отдыха в веселом дружеском кругу, и ночью ни минуты близости к нагому и теплому женскому телу, ни проблеска славы в награду за тысячи напоенных безмолвием, беспросветных ночей работы.

Отныне здоровье Ницше находилось в состоянии крайне шаткого равновесия: каждая мысль, каждая страница будоражили его, грозили опасностью срыва. Больше всего теперь он дорожил немногими хорошими днями, каникулами, предоставленными ему болезнью. Каждый такой день он воспринимал как дар, как спасение. Уже с утра он задавался вопросом, что принесет ему новое солнце.

При первых лучах солнца я ухожу на одинокий утес, омываемый волнами и, вытянувшись на нем под зонтиком во весь рост, как ящерица, лежу и вижу перед собой только море и чистое небо.

Перед моими глазами расстилается море, и я могу забыть о существовании города. Далекие колокола звонят Ave Maria, и до меня доносятся на грани дня и ночи эти грустные и немного нелепые звуки; еще минута и все смолкает! Отчего не может говорить это бледное, еще светящееся от солнца море! Окрашенные в самые тонкие неуловимые цвета, облака пробегают по небу на фоне ежедневно повторяющейся вечерней зари; и небо тоже молчит. Небольшие утесы и подводные камни скрылись в море как бы в поисках последнего убежища. Все молчит, все лишено дара слова. Душа моя растворяется в этом подавляющем, красивом и жестоком молчании.